– Ах, – вздохнул Арамис, – теперь я понимаю решительно все.
– Все дальнейшее – не более как мои домыслы. Бедные люди, надо полагать, не посмели скрыть происшедшего, написали обо всем королеве и отправили ей разорванное письмо.
– После чего, – добавил Арамис, – вас забрали и поместили в Бастилию.
– Как видите.
– А услужившие вам исчезли?
– Увы!
– Не будем больше думать о мертвых, – сказал Арамис, – посмотрим, можно ли сделать что-нибудь для живого. Вы сказали, что смирились со своей участью. Так ли?
– Я и сейчас готов повторить то же самое.
– И вы не стремитесь к свободе?
– Я уже ответил на этот вопрос.
– Вам не ведомы ни честолюбие, ни сожаление, ни мысли о жизни на воле?
Молодой человек ничего не ответил.
– Почему вы молчите? – спросил Арамис.
– Мне кажется, что я сказал вам достаточно много и что теперь ваш черед. Я устал.
– Хорошо. Я повинуюсь вам, – согласился Арамис.
Он весь как-то подобрался. Лицо его приняло торжественное выражение.
Чувствовалось, что он подошел к наиболее важному моменту той роли, которую он должен был играть в тюрьме перед узником.
– Мой первый вопрос… – начал Арамис.
– Какой же? Говорите.
– В доме, в котором вы обитали, не было ни одного зеркала, не так ли?
– Что это такое? Я не знаю, что означает произнесенное вами слово; я никогда не слышал его.
– Зеркалом называют предмет меблировки, отражающий в себе все остальные предметы; так, например, в стекле, подвергнутом соответствующей обработке, можно увидеть черты своего собственного лица совершенно так же, как вы видите своими глазами черты моего.
– Нет, в доме не было зеркала, – ответил молодой человек.
Арамис огляделся вокруг и заметил:
– Его нет и здесь; тут приняты те же предосторожности, что и там.
– Какова же их цель?
– Сейчас вы узнаете. А теперь простите меня; вы сказали, что вас обучали математике, астрономии, фехтованию, верховой езде, но вы не упомянули истории.
– Иногда мой воспитатель рассказывал мне о деяниях Людовика Святого, Франциска Первого и Генриха Четвертого.
– И это все?
– Приблизительно все.
– И здесь я усматриваю тот же расчет: подобно тому как вас лишили зеркал, отражающих окружающие предметы, вас лишили также знакомства с историей, отражающей прошлое. Со времени вашего заключения вам запретили к тому же книги; таким образом, вам неизвестны многочисленные события, зная которые вы могли бы объединить в нечто цельное ваши разрозненные воспоминания и различные побуждения вашей души.
– Это верно, – сказал молодой человек.
– Выслушайте меня: я коротко расскажу вам о том, что произошло во Франции за последние двадцать три или двадцать четыре года, то есть с вероятной даты вашего рождения на свет божий, то есть с того момента, который представляет для вас особенный интерес.
– Говорите.
На лице молодого человека снова появилось присущее ему серьезное и сосредоточенное выражение.
– Знаете ли вы, кто был сыном Генриха Четвертого?
– Я знаю, по крайней мере, кто был его преемником.
– Откуда вы узнали об этом?
– На монете тысяча шестьсот десятого года изображен Генрих Четвертый; между тем на монете тысяча шестьсот двенадцатого года изображен уже Людовик Тринадцатый. На основании этого, поскольку вторую монету отделяют от первой только два года, я сделал вывод, что Людовик Тринадцатый, очевидно, и был преемником Генриха Четвертого.
– Итак, – продолжал Арамис, – вы осведомлены о том, что последним королем, царствовавшим до нашего короля, был Людовик Тринадцатый.
– Да, осведомлен, – ответил молодой человек, слегка покраснев.
– Это был государь с благородными намерениями, с широкими планами, но выполнение их постоянно откладывалось из-за разных несчастий и борьбы, которую пришлось вести его первому министру Ришелье с французской знатью. Он – я говорю о Людовике Тринадцатом – был человеком слабохарактерным. Умер он еще молодым и в печали.
– Да, я знаю об этом.
– Его долго терзала забота о престолонаследнике. Для государей это очень мучительная забота, ибо они должны думать не только о том, чтобы оставить по себе добрую память, но и о том, чтобы их замыслы жили и после их смерти и дело их было продолжено.
– А разве Людовик Тринадцатый умер бездетным? – спросил с усмешкой узник.
– Нет, но он долгое время был лишен радости быть отцом; он слишком долго предавался печали, что умрет, не оставив наследника. И эта мысль ввергала его в отчаянье, как вдруг его супруга, королева Анна Австрийская…
Узник вздрогнул.
– Знали ли вы, – перебил сам себя Арамис, – что супругу Людовика Тринадцатого звали Анной Австрийской?
– Продолжайте, – сказал молодой человек, не ответив на вопрос Арамиса.
– Как вдруг, – рассказывал Арамис, – Анна Австрийская объявила, что ожидает ребенка. Это известие вызвало всеобщую радость, и все молились о счастливом разрешении королевы от бремени. Наконец пятого сентября тысяча шестьсот тридцать восьмого года королева родила сына.
Тут Арамис взглянул на своего собеседника, и ему показалось, что тот побледнел.
– Вы сейчас услышите от меня, – предупредил юношу Арамис, – историю, которую в данное время могли бы поведать вам лишь очень немногие, ибо то, что я собираюсь сказать, считается тайной, умершей вместе с умершими или погребенной в бездонных глубинах исповеди.
– И вы откроете мне эту тайну? – спросил молодой человек.
– О, – сказал Арамис с усмешкою в голосе, – я не думаю, что подвергаю себя опасности, вверяя ее заключенному, не испытывающему никакого желания покинуть Бастилию.
– Я вас слушаю, сударь.
– Так вот, продолжаю. Королева родила сына. Но в то самое время, когда двор ликовал при этом известии, в то время, когда король, показав новорожденного народу и знати, садился за стол, чтобы отпраздновать это радостное событие, у королевы, оставшейся в одиночестве, снова начались родовые схватки, и у нее родился еще один сын.
– О, – произнес узник, проговариваясь, что он осведомлен лучше, чем можно было предполагать на основании его слов. – Я думал, что брат короля родился лишь…
