Еще более раздосадовал его ответ Рафте. Маршал, дескать, будет в отчаянии, если, вернувшись, узнает, что его светлости герцогу д'Эгийону пришлось ждать; к тому же маршал не собирается ночевать в Париже, как это предполагалось ранее; вернется он наверняка не один и только ненадолго заедет к себе в особняк, чтобы узнать новости; поэтому не лучше ли будет его светлости вернуться к себе домой, а г-н маршал непременно заедет к нему по дороге.
— Послушайте, Рафте, — сказал д'Эгийон, который заметно помрачнел, выслушав эту совершенно запутанную тираду, — вы — совесть моего дяди; отвечайте же мне, как порядочный человек. Меня водят за нос, не так ли? Господин маршал не желает меня видеть? Не перебивайте, Рафте, вы не раз давали мне добрый совет, и я всегда был вам добрым другом, буду им и впредь; итак, мне лучше вернуться в Версаль?
— Ваша светлость, слово чести, не позже чем через час господин маршал будет у вас.
— В таком случае почему бы мне не подождать его здесь, если он едет сюда?
— Я имел честь вам доложить, что он, быть может, приедет не один.
— Понимаю… Полагаюсь на ваше слово, Рафте.
И герцог вышел, погруженный в задумчивость, но с достойным и безмятежным видом, чего нельзя сказать о маршале, который, едва его племянник удалился, вышел из кабинета, куда вела застекленная дверь.
Ришелье улыбался точь-в-точь, как те демоны, которых Калло [38] рассеял по листам своих «Искушений».
— Рафте, он ни о чем не догадывается? — осведомился он.
— Ни о чем, ваша светлость.
— Который час?
— Какая разница, ваша светлость! Нужно дождаться, пока наш милейший прокурор из Шатле явится с известием. Комиссары еще в типографии.
Не успел Рафте договорить, как лакей ввел через потайную дверцу сального, гадкого, чумазого человечка, одного из тех бойких законников, к коим пылал такой неприязнью виконт Дюбарри.
Рафте втолкнул маршала в кабинет и, улыбаясь, пошел навстречу посетителю.
— А, это вы, метр Флажо! — воскликнул он. — Счастлив вас видеть.
— Ваш покорный слуга, господин Рафте. Ну что ж, дело сделано.
— Напечатано?
— Уже пять тысяч готово. Первые оттиски пошли по рукам, остальные сохнут.
— Какое горе! Дорогой господин Флажо, какое это несчастье для семьи господина маршала!
Дабы избавить себя от необходимости отвечать, то есть лгать, г-н Флажо вытащил массивную серебряную табакерку и не спеша зачерпнул добрую понюшку испанского табаку.
— А что будет дальше? — продолжал Рафте.
— Все как положено. Господа комиссары удостоверятся, что тираж отпечатан полностью и распространен, немедленно сядут в карету, которая ждет у дверей типографии, и поедут к его светлости герцогу д'Эгийону, дабы ознакомить его с постановлением; его светлость, к счастью, то есть к несчастью, находится теперь в своем парижском особняке, и вот, господин Рафте, там-то они его и застанут.
Рафте проворно достал огромный мешок для документов и передал его мэтру Флажо со словами:
— Вот бумаги, о которых я вам говорил, сударь; монсеньор маршал, питая большое доверие к вашим познаниям, передает вам это дело, из которого могут воспоследовать для вас некоторые выгоды. Благодарю вас за любезное содействие при столь прискорбном столкновении господина д'Эгийона со всемогущим парижским парламентом; благодарю за добрые советы.
И он тихонько, но с долей настойчивости подтолкнул метра Флажо, восхищенного тяжестью мешка, по направлению к передней.
97. ГЛАВА, ГДЕ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ПУТЬ К МИНИСТЕРСКОМУ ПОРТФЕЛЮ НЕ УСЕЯН РОЗАМИ
Лошади у г-на де Ришелье оказались резвее, чем у гг. комиссаров, и маршал первым въехал во двор особняка д'Эгийона.
Герцог не ждал дяди и собирался вернуться в Люсьенну, чтобы объявить г-же Дюбарри, что враг сбросил маску; но тут придверник объявил, что прибыл маршал, и павший было духом герцог очнулся от оцепенения.
Он ринулся навстречу дяде и взял его за руки с нежностью, к которой отчасти примешивался и страх, внушаемый ему старым маршалом.
Дядя расчувствовался так же, как племянник; зрелище было весьма трогательное. Однако г-ну д'Эгийону явно не терпелось перейти к объяснению, между тем как маршал оттягивал его изо всех сил: он то любовался картиной, то бронзовой статуей, то ковром и жаловался на смертельную усталость.
Герцог отрезал дяде путь к отступлению, загнал его в кресло, наподобие того, как г-н Виллар загнал принца Евгения в Маршьенн [39], и пошел в атаку.
— Дядюшка, — начал он, — неужто вы, самый мудрый человек во Франции, думаете обо мне так дурно, что поверили, будто мой эгоизм не распространяется на нас обоих?
Деваться было некуда, и Ришелье решился.
— О чем ты? — возразил он. — С какой стати ты вообразил, будто я о тебе думал, хорошо ли, дурно ли?
— Да ведь вы на меня обижаетесь, дядюшка.
— Я? За что, помилуй?
— Оставьте, прошу вас, эти увертки, господин маршал; я ищу с вами встречи, вы меня избегаете, этим все сказано.
— Право же, не понимаю.
— Тогда объяснюсь. Король не пожелал назначить вас министром, а я тем не менее согласился на командование легкой конницей, вот вы и решили, что я отрекся от вас, изменил вам. Милейшая графиня, которая сердечно вам предана…
Тут Ришелье навострил уши, но не только ради слов племянника.
— Ты утверждаешь, что она сердечно мне предана? — переспросил он.
— И я вам это докажу.
— Но, дорогой мой, я не спорю… Я призвал тебя, чтобы ты мне подсобил. Ты моложе, следовательно, сильнее; ты преуспел, я потерпел поражение; это в порядке вещей, и я, право же, не понимаю, почему тебя мучит совесть: если ты действовал в моих интересах, значит, ты совершенно прав; если ты действовал против меня — ну что ж! Я воздам тебе тою же мерой. О чем же тут объясняться?
— Дядюшка, на самом деле…
— Ты сущее дитя, герцог. Твое положение блестяще: пэр Франции, герцог, командир легкой конницы, через полтора месяца будешь министром; ты должен быть выше всех этих ничтожных мелочей: успех оправдывает все, дитя мое. Предположим — знаешь, я ведь люблю притчи, — предположим, что мы с тобой два мула из басни… Но что это там за шум?
— Ничего, дядюшка, продолжайте.
— Нет, погоди, я слышу, что во двор въехала карета.
— Дядюшка, прошу вас, не прерывайте вашей притчи; то, что вы мне говорите, интересует меня куда более всего прочего; я и сам люблю притчи.
— Да, мой дорогой, я хотел сказать тебе, что пока ты процветаешь, никто не бросит тебе в лицо упрек, тебе нечего опасаться завистников с их злобой; но стоит тебе захромать, стоит споткнуться… Вот тут уж берегись! Тут-то волк на тебя и бросится; но я же говорил: у тебя в передней какой-то шум. Это, наверно, тебе принесли портфель министра. Милая графиня славно потрудилась для тебя в алькове.
Вошел придверник.
— Господа комиссары парламента, — с тревогой возвестил он.
— Вот так-так! — воскликнул Ришелье.
— Комиссары парламента? Что им от меня нужно? — произнес герцог, которого не слишком-то успокоила ухмылка дяди.
— Именем короля! — произнес звучный голос в глубине передней.
— Ого! — воскликнул Ришелье.
Г-н д'Эгийон побледнел, как полотно, подошел к двери и самолично ввел в гостиную двух комиссаров, за чьими спинами виднелось двое бесстрастных судебных приставов, а за ними на почтительном расстоянии толпились потрясенные слуги.
— Что вам от меня угодно? — с волнением в голосе спросил герцог.
— Мы имеем честь беседовать с его светлостью герцогом д'Эгийоном? — осведомился один из комиссаров.
— Да, господа, я герцог д'Эгийон.
Комиссар, не мешкая, с глубоким поклоном извлек из-за пояса составленный по всем правилам документ и громко, отчетливо начал читать.
Это было подробное, обстоятельное, полное постановление, в котором герцогу д'Эгийону предъявлялись тяжкие обвинения, и среди подозрений, которые на него возводились, были такие, которые пятнали его честь; этим постановлением герцог лишался прерогатив пэра королевства.
