Но вечером веселье достигает высшей своей точки. Все вооружаются пестрыми фонарями, даже к каретам подвешиваются китайские лампочки, распространяющие яркий свет, и там и сям какой-нибудь крез бросает в толпу серебряные монеты, любуясь борьбой и даже дракой из-за его денег.
Все улицы заполнены масками, только изредка встретите открытое лицо монаха или монахини, и даже нищие, которые обыкновенно занимают углы улиц и подъезды богатых, скрылись в толпе и присоединились к торжеству народа. Не слышно даже просьбы нищего «Una limosna рог el amor de Dios!» note 6 Все веселятся, даже слепые нищенки, которые своей игрой на мандолинах желают разжалобить прохожих, тоже смешались с пестрой толпой народа, чтобы хоть еще раз — в последний, может быть, вкусить радость потухающей жизни. Их странные лица скрыты под вуалью, и они еще раз в своей жизни вкушают радость и удовольствие.
Но вот наступил вечер, и говор тысячной толпы понесся по улицам. На плацце Майор, этой обширной, великолепной площади испанской столицы, был особенно сильный наплыв различных масок и экипажей; громкие возгласы веселья заглушали крики кучеров и форейторов, старавшихся проложить себе дорогу среди шумной, радостной толпы, чтобы достигнуть дворцов, ярко освещенные окна которых показывали, что в них происходили приемы богатых, знатных гостей. На балконах горели многочисленные пестрые лампочки и шкалики, драгоценные ковры были вывешены из окон, и звуки барабанов, труб и флейт, раздававшиеся на улицах, производили ужасный, невыносимый шум.
Три господина в домино, в изысканно-нарядных и дорогих костюмах, пробирались по улицам, держась ближе к домам. Один из них был в черном шелковом плаще и остроконечной шляпе, украшенной дорогим черным пером; за ним следовали на небольшом расстоянии еще двое: один необыкновенно высокого роста и широкоплечий мужчина, в темно-красном шелковом плаще, а другой — в белом и с таким же черным пером на шляпе. Лица их были скрыты за маленькими черными масками, а шляпы надвинуты на лоб.
Тот, что был в черном домино, остановился под колоннами одного из домов, чтобы избежать волны нахлынувшей толпы, и стал поджидать двух своих провожатых.
— Мы должны стараться как можно скорее достигнуть дворцовой площади, там мы сможем переговорить о своем плане, — сказал незнакомец в черном домино приблизившимся двум другим, понизив голос. — Что с тобой, Олимпио, куда ты так пристально смотришь?
— Он смотрит на дворец лорда Кларендона, — ответил спутник в белом домино, — там какие-то донны садятся в экипаж.
— Клянусь загробной жизнью, та прелестная наяда, которая садится в карету, графиня Евгения, — проговорил великан в темно-красном домино. — Не сердись на меня, Клод, я должен, пользуясь в этом случае моим необыкновенно высоким ростом, полюбоваться ее маленькой ножкой, которую она ставит на ступеньку экипажа.
— Мне кажется, ты любуешься матерью вместо дочери, Олимпио, — ответил маркиз шутливым тоном.
— Мы должны туда обязательно отправиться, — вскричал красное домино, не замечая, что сзади них, за колоннами, появился монах.
— Так поспешим же, — предложил Клод де Монтолон, закутываясь в свой плащ и протискиваясь сквозь толпу.
— Пропусти меня вперед, Клод, я проложу вам дорогу, — прошептал Олимпио, и его могучая фигура гарантировала успех.
— Какой ты усердный, влюбленное красное домино. Твой плащ недаром такого цвета, — сказал, улыбаясь, маркиз, между тем как Филиппо заглянул шедшей возле прекрасной собирательнице винограда под маску, быстро познакомился с ней, воспользовавшись свободой карнавала.
Олимпио шел впереди, за ним следовал маркиз, и только Филиппо, занятый разговором с прелестной собирательницей винограда, совершенно забыл, что не должен был терять из виду своих друзей. Клод увидел, что через несколько секунд его уже будет разделять с Олимпио густая толпа народа, и успел только крикнуть увлекшемуся итальянцу:
— У образа Богоматери на дворцовой площади.
— Bonisimo, сеньорито, Bonisimo note 7, — ответил тот, улыбаясь и продолжая путь с прелестной маской, которой нашептывал самые пламенные слова любви.
Черный монах шел по пятам за Филиппо и наблюдал за каждым его движением, но толпа, которой он не мог противостоять, все больше и больше отделяла его от преследуемого в белом домино и маленькой собирательницы винограда, которой, как видно, очень понравились слова ее спутника. Наконец, монах, казалось, совершенно отказался от преследования, зная, что ему не стоило обращать на себя внимание окружающих — благочестивые братья и сестры не пользовались особенным расположением в Мадриде.
Монах, потеряв Филиппо из виду, направился к находившейся неподалеку отсюда дворцовой площади, к которой уже со всех сторон приближались богатые экипажи, подвозя придворных гостей к порталу замка, в прекрасных залах которого должен был состояться блестящий маскарад.
Стройный, ловкий монах, пройдя другой, менее оживленной улицей, достиг наконец дворцовой площади и остановился в тени домов, чтобы посмотреть, у которой из двух каменных икон, находившихся на другой стороне площади, сойдутся преследуемые им друзья в домино для переговоров.
Вдруг он увидел, что двое из них уже ожидают третьего у широкой иконы, что была ближе к замку. Вокруг нее царил мрак. Ослепительный свет больших канделябров в портале замка не доходил до каменного образа, перед которым горела маленькая тусклая лампада.
— На этот раз вы идете на верную гибель, — прошептал крадущийся туда монах, — Жуане не наскучит преследовать вас! Да, она сегодня еще решительнее, и ненависть ее сильнее, чем прежде!
Вы должны все погибнуть, потому что вы друзья Филиппо, клянусь вам той святой иконой, перед которой вы стоите!
Тихо и осторожно пробиралась девушка, покинувшая родительский дом, исполненная жажды мести, поставившая перед собой цель преследовать своего соблазнителя, к тому месту, где стояли ее враги. Ненависть, так же, как и любовь, делает человека смелым и изобретательным. Точно так же, как Жуана умела прежде обманывать родителей, чтобы тайно видеться с Филиппо, она теперь весьма ловко и хитро научилась обманывать и подслушивать его. Она бесшумно достигла места, где стояли маркиз и Олимпио, они не заметили черного монаха, который ловко скользнул в тень разросшихся за образом кустов.
Но скоро Жуана убедилась, что со своего отдаленного места не слышит произносимых шепотом слов офицеров дона Карлоса, поэтому тихо прокралась к высоким, густым кустам, росшим позади образа Богоматери. Теперь она прислушалась, и улыбка удовольствия скользнула по ее бледному лицу.
— Я сгораю от нетерпения, — сказал Олимпио, топая ногой, — взгляни на эту массу карет и народа в портале — теперь самое благоприятное время. Черт возьми, Филиппо испортит нам все удовольствие!
— Ты слишком нетерпелив, Олимпио, — ответил, успокаивая его, маркиз, — я думаю, мы придем вовремя! Ведь ты знаешь, что разгар маскарада приходится на время после полуночи. И на нашу долю достанет еще удовольствий!
Монах, немного высунувший голову, увидел, что предположение его оправдалось, и пока друзья ожидали итальянца, в голове Жуаны сложился план, превосходивший отвагой замысел карлистских офицеров.
— Вот, наконец, идет Филиппо, — вскрикнул Олимпио, — он пробирается между каретами…
— Его белое домино видно даже издали, он спешит…
— Сюда, Филиппо, — позвал Олимпио, — как долго ты задержался!
— Извините! Если бы я не обещал вам принять участие в ваших планах, вы бы, наверное, сегодня больше не увидели меня! Эта маленькая собирательница винограда — прелестнейшая сеньорита!
— Пощади нас от своих рассказов, для тебя каждая девушка богиня, пока она не поддалась твоим любовным речам! Мы хотим посетить придворный маскарад.
— Это не так-то легко, — ответил Филиппо, — есть ли у вас карты?
