Боярин - Гончаров Олег

– Вот ведь причуды у них, – подивился Никифор. – А по-простому, по-людски нельзя, что ли?

– Так уж у ромеев заведено, – сказал Григорий. – У них все по порядку и по закону писаному совершать положено. Иначе обидеться могут.

– Нельзя мне их пока обижать, – подала голос Ольга. – Пойдем-ка, посмотрим, что там у них написано.

Грохнулся кувшин о стену, вдребезги разлетелся, зеленым вином камень серый залил, а вслед за кувшином ромей полетел. Ударился спиной о притолоку, крякнул сдавленно и на пол сполз.

– Зашибу! – пробасил Никифор и второго ромея скамьей дубовой припечатал.

– Рогоз! Справа! – крикнул я, заметив, что старику в грудь нож летит.

Успел он уклониться – невредимым остался.

– Бей! – завопил и маковкой налетчику в грудь врезался.

– У-у-ух! – влепил я кулаком своему супротивнику в ухо.

Тот волчком завертелся да ногой меня под колено подбил. Упал я на стол, через столешницу перевалился – только миски со снедью в стороны разлетелись, вновь на ноги встал, от боли поморщился, а лихоимец на меня уже снова прет. Я стол ему навстречу двинул, он на него и наткнулся, а тут уже Никифор со скамьей своей к нему подлетел.

Не выдержало дерево, треснуло. От удара скамья надвое развалилась.

– Прости, Господи! – Жердяй быстро обмахнулся крестным знамением, а его за рукав расшитой рубахи другой разбойник схватил да на себя потянул. – Порвешь, чудило! – вырвался черноризник и кулачиной ромея приласкал.

– Добрыня! Помоги!

Обернулся я, вижу – двое лихоимцев Рогоза в углу зажали и мутузят так, что старик едва уворачиваться успевает.

– Чтоб вас всех! – бросился я ему на выручку.

Под руку бадейка с варевом попалась, так я ее, не долго думая, на голову одному из налетчиков напялил да сверху еще пристукнул. Второго за шиворот схватил, от Рогоза отволок и на пол повалил. А потом с носка ему под ребра шарахнул, чтобы знал, что старых не обижать, а уважать надобно. Подавился ромей криком и затих.

Огляделся я – мать моя! Все в харчевне перекурочено. Посуда осколками вперемежку со снедью по полу валяется. То ли от вина, то ли от крови лужи на полу. Столы перевернуты. Ромеи побитые стонут, а в уголке хозяин харчевни сжался. Таращится на меня испуганно и мелко крестится.

– Все живы? – окликнул я своих.

– А то как же, – из-под стола Рогоз выбрался.

– А Никифор-то где?

– Туточки я, – отозвался из-за двери жердяй.

– Фу-ф, – облегченно вздохнул я и шапку, в бою оброненную, с пола подобрал. – Значит, и вправду живы.

– А говорил, бляхи нас защитят, – проворчал Никифор, подцепил с пола двух ромеев и за дверь поволок.

– Ты чего это делаешь? – вдогонку ему Рогоз.

– Али не видишь? – сказал жердяй. – Мусор на улицу выбрасываю. Уж больно смердит.

– Вижу, – сказал я Никифору, когда он в харчевню вернулся, – что страх у тебя старый прошел.

– А чего тут бояться, – отмахнулся он от меня, еще двоих лихоимцев подцепил и наружу потащил, – это же не волки, а люди. Господь им судья.

– А ножики у них знатные, – Рогоз кровь с губ утер, с пола длинный кинжал подобрал и разглядывать его начал. – Пожалуй, себе заберу, – засунул он добычу за кушак.

– Ты почему меч вынать не стал? – Черноризник вернулся за последним ромеем.

– А зачем? – пожал я плечами, подобрал с пола чудом уцелевший кувшин и вылил остатки вина себе в рот. – Нечего благородный клинок о всякую нечисть марать.

– Это точно, – согласился Рогоз и, глядя на меня, слюну сглотнул. – Там глоточка не осталось? – кивнул он на кувшин в моей руке.

– Сейчас, – сказал я и к хозяину харчевни повернулся.

Тот уже начал приходить в себя.

– Уважаемый, – заговорил я с ним. – Не осталось ли у тебя вина, а то в горле у товарищей моих пересохло.

– Да, добрый человек, конечно… – закивал он, скрылся за продранными занавесками и через мгновение появился с полным кувшином в руках. – Пейте, добрые люди.

Рогоз жадно приложился к горлышку, сделал несколько больших глотков, передал кувшин черноризнику и болезненно поморщился.

– Губы защипало, – пояснил он нам.

– Вот ведь нелюди, – сказал Никифор, – рубаху порвали.

– Это ничего, – утешил его старик. – Вернемся в монастырь, девкам отдашь, они тебе ее быстро зашьют. А ты, Добрын, как? – повернулся он ко мне.

– Целый вроде…

– Слава тебе, Господи, – сказал Никифор и вина отхлебнул.

– Что это были за люди? – спросил я у хозяина харчевни.

– Это люди Колосуса-Попрошайки, – ответил он мне. – Колосус все харчевни в округе данью обложил. По три динария в месяц берут, – и вдруг упал передо мной на колени и стал руку целовать. – Спасибо тебе, добрый человек, что меня от налетчиков спас.

– Будет тебе, – отмахнулся я от ромея и из кошеля пять монет достал. – Вот серебро. Хватит тебе, чтобы все здесь… – оглядел я разгромленную харчевню, – чтобы все здесь в порядок привести?

– Хватит, добрый человек, – повалился он мне в ноги и хотел сапог облобызать.

– Все, мужики, – сказал я своим и ногу убрал. – Пошли отсюда.

– Добрый человек! – окликнул меня на выходе хозяин харчевни.

– Что еще?

– Богом молю! Не жалуйся властям, что я вас, носителей охранных печатей, – показал он на бляху, висевшую на моей шее, – оберечь не смог. Иначе не сносить мне головы.

– Жаловаться не буду. Твоей вины в этом нет. Мы, как видишь, и сами себя оберечь смогли..

Сразу после Перунова дня нам из-за монастырских стен в город выходить позволили. Любопытно мне было на Царь-город вблизи поглядеть, вот и засобирался я торопливо. Рогоз в проводники вызвался, и Никифор с нами напросился. Малуша с Заглядой тоже на прогулку захотели, но Ольга их от себя не отпустила.

Интересные отношения сложились между сестренкой и княгиней Киевской. С одной стороны, Малуша холопство свое честно отработала, тот ряд, что отец с Ольгой в Коростене заключил, мы с ней до конца исполнили. С другой – не больно-то она на свободу рвалась, все к Ольге жалась. Да и куда ей было идти? На пепелище к Путяте? Или со мной по миру неприкаянной мотаться? Она же совсем маленькой была, когда княжество Древлянское частью Руси стало, матери не помнила почти, отца, наверное, при встрече и не узнает вовсе. Не гнала ее княгиня, возле себя держала – я и рад был. Вот и теперь Ольга сестренку мою с собой в посольство взяла, словно близкую привечает, как милостивицу свою.

Оделись мы понарядней, Никифор по такому случаю свою черную ризу на рубаху расшитую сменил и бороденку куцую расчесал.

– Ну, вот, – сказал я жердяю, – на человека похож стал.

– Прости, Господи, – ответил тот и привычно перекрестился.

– А как Григорий на то, что ты с нами пойдешь, посмотрит? – спросил его Рогоз.

– Учитель сам мне город посмотреть велел, – ответил послушник и кушачок поправил.

– Ну, тогда пошли, что ли? – крякнул старик.

Меня даже оторопь взяла, когда мы за ворота шагнули, но я опасения свои постарался подале запрятать.

– Ты не робей, Добрын, – подбодрил меня Рогоз. – Здесь, небось, не Булгар. Здесь тебя в рабство не заберут.

– А ежели такое случится? – пробасил Никифор. – Все же боязно к незнакомым людям идти.

– Они же твои братья во Христе, – улыбнулся Рогоз. – Считай, что родственники.

– Христос у нас один, – вздохнул послушник, – только мы с ним по-разному знаемся.

– Ишь, какую нам Анастасий бляху дал, велел, чтоб я ее на шею повесил, – подергал я за цепь массивную железную пластину, на которой орел двуглавый [76] выбит был. – Сказал, что с таким знаком нам любой горожанин, любой стражник уважение и помощь оказывать обязаны, – и спрятал ее за пазуху, чтоб при ходьбе не болталась. – Мы теперь под защитой самого василиса Константина находимся, и тебя обижать я никому не дозволю.