Клеопатра. (Другой перевод) - Хаггард Генри Райдер

– Пощади его, царица! – выкрикнул он на своей варварской латыни. – Клянусь Юпитером, он храбрый боец! Он, безоружный, меня свалил, как быка на бойне, и трех моих ребят уложил, хотя и не ожидал нападения! На такого героя нельзя держать зла.

– Да-да, отпусти его, пощади! – воскликнула Хармиона, вся бледная, дрожа с головы до ног.

Клеопатра подошла, посмотрела на двух мертвых стражников и того, которого я разбил о мраморный пол и он умирал с переломанными костями, потом на меня, которого еще два дня назад называла своим любимым, которому давала клятвы верности и чья окровавленная голова теперь покоилась на белом одеянии Хармионы.

Я встретился взглядом с царицей.

– Мне не нужна пощада! – прошептал я. – V? victis! – Лицо Клеопатры вспыхнуло. Я думаю, то был огонь стыда!

– Значит, Хармиона, ты все-таки любишь его, – сказала она, усмехнувшись. – Настолько, что, защищая его, подставила свое нежное тело под ножи этих бесполых псов. – Она презрительно кивнула в сторону евнухов.

– Нет! – горячо возразила девушка. – Просто я не могу смотреть, когда такиетрусы предательски убивают отважного бойца.

– Да! – сказала Клеопатра. – Он храбр и сражался, как герой. Я такой отчаянной схватки даже в Риме, на гладиаторских боях, не видела. Хорошо, я дарую ему жизнь, хотя это слабость с моей стороны – женская слабость. Отнесите астронома в его комнату и охраняйте там, пока он не поправится… или пока не умрет.

Тут разум мой помутился, перед глазами все поплыло, и я провалился в пустоту забытья.

Сны, сны, сны! Бесконечные и беспрестанно меняющиеся! Они будто год за годом носили меня по океану мук. Лишь один образ постоянно преследовал меня в этих снах: нежное лицо темноглазой женщины и ласковое прикосновение белой руки, приносящее успокоение и уменьшающее боль. Еще временами мне казалось, будто над собой я вижу чье-то царственное лицо, склоняющееся над моим ложем, бурно качающимся на волнах. Я не мог разобрать, кто это, но красота этого лика словно вливалась в мои вены и становилась частью меня. Я также видел себя маленьким мальчиком, видел прекрасные возносящиеся в небо храмы Абидоса, видел седовласого Аменемхета, моего отца… Видел я и тот величественный зал в Аменти и маленький алтарь, и духов, облаченных в пламя! Там я скитался вечно, взывая к своей Священной Матери, воспоминания о которой ускользали от меня, и мои призывы оставались без ответа. Ибо облачко не опускалось на алтарь, а лишь громогласный голос божества возвещал: «Вычеркните имя Гармахиса, сына земли, из книги живых Той, что была, что есть и что будет всегда! Он умер! Умер! Умер!»

Другой голос отвечал ему: «Еще нет! Подождите! Он искупит зло, не вычеркивайте имя Гармахиса, сына земли, из книги живых Той, что вечно была, что есть и что будет всегда! Страданием он смоет свой грех!»

Очнувшись, я увидел, что лежу в своей комнате в дворцовой башне. Я был так слаб, что не мог поднять руку, и жизнь билась у меня в груди подобно умирающему голубю. У меня не хватало сил, чтобы повернуть голову или пошевелиться, но на душе было такое ощущение, будто все плохое осталось позади, черная беда миновала и на меня снизошел покой. От огня в светильнике у меня заболели глаза. Я закрыл их и в тот же самый миг услышал шуршание женской одежды на лестнице и быстрые легкие шаги, которые слишком хорошо знал. То была поступь Клеопатры!

Она вошла в комнату и медленно подошла к моему ложу. Я ее не видел, но почувствовал ее приближение. Мое чуть теплящееся сердце судорожно сжималось от каждого ее шага, и во мне вступили в борьбу, терзая мою душу, восставшие из темноты сна, подобного смерти, моя любовь к ней и моя ненависть. Она склонилась надо мной, я почувствовал на своем лице ее сладостное дыхание. Я даже слышал, как бьется ее сердце! Она наклонилась еще ниже, и ее губы нежно прикоснулись к моему лбу.

– Несчастный! – прошептала она. – Несчастный, ты совсем слаб, ты умираешь! Судьба жестоко обошлась с тобой. Ты был слишком хорош, но на беду встретил такую, как я, и… стал жертвой, которую я вынуждена принести в политической игре! Ах, Гармахис! Это ты должен был вести эту игру и диктовать свои условия. Эти жрецы-заговорщики обучили тебя всем наукам, но не научили человеческим отношениям, не дали защиты от непобедимого напора законов природы. И ты ведь действительно любил меня всем сердцем. Ах, я знаю это! Как настоящий мужчина, ты полюбил глаза, которые, подобно огням на пиратском судне, заманили твой корабль и потопили его. И ты слепо любил, страстно целовал те уста, которые ложью иссушали твое сердце и даже говорили тебе: «раб»! Что ж, игра была честная, ведь ты хотел убить меня и сделал бы это, если бы смог, и все же мне жаль. Ведь ты умираешь, и это мое прощание с тобой. Никогда больше мы не встретимся с тобой на земле, и, наверное, это хорошо, потому что, кто знает, если бы ты выжил, как бы я поступила с тобой, когда моя доброта и мимолетная нежность пройдет? Ты умираешь – так мне говорят эти ученые глупцы, и они дорого заплатят мне, если позволят тебе умереть! Где же мы с тобой встретимся снова, когда настанет и мой час? Там, в царстве Осириса, мы будем с тобой равны. Нужно подождать совсем немного, несколько лет, а быть может, и дней или даже один день, и мы снова будем вместе. Но, зная, какая я, как ты меня теперь встретишь? Нет, и в том мире, так же, как в нашем, ты все равно должен любить и почитать меня, ибо обиды и раны не могут убить такой бессмертной любви, как та, что горела в твоем благородном сердце. Лишь презрение может, подобно кислоте, вытравить любовь такого сердца и явить истину любимой во всей ее презренной наготе. Ты должен по-прежнему любить меня, Гармахис, ибо, какими бы страшными ни были мои грехи, при всех пороках у меня большое сердце, и я не заслужила от тебя презрения. Как бы я хотела любить тебя так же сильно, как ты любил меня! И я почти почувствовала этот огонь, когда ты победил тех стражников, и все же… Как видно, чего-то в этой любви не хватило.

Какая неприступная крепость – мое сердце! Никто не может покорить его, и даже, когда я распахиваю ворота настежь, ни один мужчина не может захватить эту цитадель. О, как бы я хотела покончить с этим одиночеством и раствориться в близкой душе! Чтобы на год, на месяц, хотя бы на час забыть о политике, о народе, о роскоши своего дворца и побыть просто женщиной, всего лишь любящей женщиной! Прощай же, Гармахис! Отправляйся на встречу с великим Юлием, которого ты совсем недавно вызвал из царства мертвых, чтобы явить мне, и передай ему приветствие от царицы Египта. Да, я обманула тебя, Гармахис, так же как обманула Цезаря… Но может статься, что очень скоро та же судьба постигнет и меня, и я сама буду жестоко обманута. Прощай же, о царственный Гармахис!

Я услышал, что она развернулась, собираясь уйти, и одновременно с этим услышал шуршание другого женского платья и уловил легкие шаги другой женщины.

– Ах! Это ты, Хармиона. Как ты ни печешься о нем, он умирает.

– Да, – ответила она голосом, осипшим от горя. – Да, о царица, так и лекари говорят. Сорок часов он пролежал в таком забытьи, что его дыхание порой даже не могло потревожить легкое перышко, и я, когда прикладывала ухо к его груди, не слышала ударов сердца. Я выхаживаю его уже десять долгих дней, я смотрю на него днями и ночами. За это время я ни на миг не сомкнула глаз, в которые будто бы насыпали песок, и я уже сама едва стою на ногах. И вот чем это заканчивается! Какая награда за мои труды! Предательский удар этого проклятого Бренна сделал свое дело – Гармахис умирает!

– Любовь не считает свои труды, Хармиона, и ее нежность не измерить деньгами. Она радостно отдает то, что имеет, отдает бесконечно, пока не опустошит бездонные источники души, и ей все кажется, что она отдала мало, и в этом видит счастье. Твоему сердцу дороги эти бессонные ночи у ложа больного; твоим уставшим глазам мило это печальное зрелище – ведь такая могучая сила зависит от тебя, слабой женщины, как дитя от материнской груди. Хармиона, ты любишь этого мужчину, который никогда не любил тебя, и сейчас, когда он беспомощен, когда он в твоей власти, когда его душа погрузилась в безответную тьму, ты можешь излить на него свою страсть и обманывать себя надеждами на будущее, на то, что вы еще будете счастливы.