Клеопатра. (Другой перевод) - Хаггард Генри Райдер

(Здесь в папирусе очередной пропуск.)

Глава XV

О пире Клеопатры, о растворении жемчужины, о пророчестве Гармахиса и о любовной клятве Клеопатры

На третий день в зале дворца, отведенного Клеопатре, снова был устроен пир, и великолепием своим он даже превзошел два предыдущих. Вокруг большого стола были расставлены двенадцать украшенных золотыми рельефами лож, ложи Клеопатры и Антония, целиком из золота, были украшены драгоценными камнями. Золотые блюда тоже сверкали самоцветами, стены зала были увешаны пурпурными тканями, расшитыми золотом, а на полу, покрытом сеткой из тонких золотых нитей, толстым слоем по щиколотку лежали свежие лепестки едва распустившихся роз, и когда рабы проходили по залу, ступая по ним, с пола поднимался одуряющий аромат. Мне снова было приказано стоять с Хармионой, Ирас и Мерирой позади ложа Клеопатры, и я, исполняя обязанности раба, должен был объявлять каждый час пролетавшего времени. Отказаться я не мог, и сердце мое горело бешеным огнем. Про себя я поклялся, что последний раз сношу подобное унижение и больше такому позору себя не подвергну. Хоть я и не верил словам Хармионы о том, что Клеопатра собирается стать любовницей Антония, я больше был не в силах терпеть бесчестье, надругательство и столь изощренную пытку. Ибо теперь Клеопатра разговаривала со мной только так, как царице должно разговаривать с рабом, и я думаю, что ее черному сердцу мои терзания доставляли удовольствие.

Я, фараон, коронованный править Кеметом, стоял среди евнухов и служанок у ложа египетской царицы, пока шел веселый пир и рекой лилось вино. Антоний не сводил глаз с лица Клеопатры, которая время от времени позволяла своему глубокому взгляду погрузиться в его взор, и тогда они на какое-то время замолкали. Он рассказывал ей о выигранных им войнах и о совершенных им героических поступках, но не только: еще он отпускал соленые шуточки, вовсе не предназначенные для женских ушей. Но ее это ничуть не смущало, наоборот, она, поддавшись его настроению, прибавляла к его рассказам свои, хоть и более изысканные, но ничуть не менее бесстыдные.

Наконец, когда с трапезой было покончено, Антоний обвел взглядом окружающее его великолепие.

– Скажи мне, о прекраснейшая царица Египта, – промолвил он, – неужели берега Нила усеяны золотым песком, раз ты можешь вот так день за днем тратить на пиры суммы, за которые можно купить целые царства? Откуда такое неслыханное богатство?

Я подумал о гробнице божественного Менкаура, чье священное сокровище расточалось столь недостойно, и посмотрел прямо в глаза Клеопатре. Она поймала мой взгляд и, прочитав мои мысли, гневно нахмурилась.

– Что же тебя так поразило, благородный Антоний? – сказала она. – В Египте у нас есть свои тайны, и мы знаем, где добыть денег, и умеем это, когда нужно. Как ты думаешь, какова цена, скажем, этой золотой посуды, мяса и напитков, которые были нам поданы?

Он обвел взглядом богатый стол и наугад сказал:

– Тысяча сестерций? [29]

– Ты ошибся, благородный Антоний. В два раза дороже. Но я дарю все это тебе и твоим друзьям в знак дружбы. Но это еще не все. Я удивлю тебя еще больше: я выпью десять тысяч сестерций в одном-единственном глотке.

– Это невозможно, прекрасная царица!

Она засмеялась и приказала рабу принести в прозрачной стеклянной чаше немного уксуса. Когда чашу принесли, она поставила ее перед собой и снова засмеялась. Антоний встал со своего ложа, подошел и сел рядом с Клеопатрой, остальные же гости с интересом ждали, что же она будет делать. И вот что сделала Клеопатра: она вытащила из уха одну из тех огромных жемчужин, которые последними были извлечены из тела божественного фараона, и, прежде чем кто-либо успел сообразить, что было у нее на уме, бросила жемчужину в уксус. В зале сделалось очень тихо – потрясенные гости в изумлении затаили дыхание, – и удивительная жемчужина начала медленно растворяться в крепком уксусе. Когда она растворилась полностью и от нее не осталось и следа, Клеопатра взяла чашу, покачала ее, взбалтывая, и выпила весь уксус до последней капли.

– Еще чашу уксуса! – крикнула она рабу. – Моя трапеза еще не закончена. – И она сняла вторую жемчужину.

– Нет! Клянусь Вакхом, не нужно! Этого я не позволю! – воскликнул Антоний и схватил ее за руки. – Я уже достаточно увидел. – И в этот миг, движимый сам не знаю какой неведомой силой, я громко крикнул:

– Еще один час миновал, о царица! Проклятие Менкаура стало на час ближе!

По лицу Клеопатры разлилась пепельная бледность, и она в ярости развернулась ко мне. Остальные в недоумении воззрились на меня, не понимая, что означают мои слова.

– Жалкий раб, как ты смеешь пророчить мне несчастья? – крикнула она. – Заговоришь еще раз, и тебя накажут батогами, как преступника! Как злого колдуна, накликающего беду! Это я обещаю тебе, Гармахис!

– О чем говорит этот никчемный астролог? – спросил Антоний. – Говори, почтенный, и объяснись поподробнее, ибо проклятиями просто так не бросаются.

– Я служитель богов, благородный Антоний. Боги вкладывают в мои уста слова, которые я произношу, но не даруют их понимание, и смысла их я не могу прочесть, – смиренно ответил я.

– Вот как. Ты служишь богам, о многоцветный вещун! – он сказал так, имея в виду мое великолепное одеяние. – Что ж, а я служу богиням. Они, конечно, не столь суровы. И скажу тебе по секрету, я тоже произношу слова, которые они вкладывают в мой разум, и тоже не понимаю их смысла. – Он вопросительно посмотрел на Клеопатру.

– Оставь этого негодяя, – торопливо проговорила она. – Завтра мы избавимся от него. Ступай прочь, презренный!

Я поклонился и ушел. По дороге я услышал, как Антоний обратился к Клеопатре:

– Быть может, твой астролог и негодяй – ибо все мужчины таковы, – но он мне нравится: у него вид и манеры, достойные царя, к тому же он умен.

За дверью я остановился, не зная, что делать, ибо разум мой затуманился от горя. И тут кто-то прикоснулся к моей руке. Я поднял глаза – это была Хармиона, которая последовала за мной, незаметно выскользнув из зала, когда пирующие начали вставать из-за стола.

В беде Хармиона всегда была на моей стороне.

– Следуй за мной, – шепнула она. – Тебе грозит опасность.

Я пошел за ней, ибо мне тогда было все равно, что со мной случится.

– Куда мы идем? – спросил я через какое-то время.

– В мою комнату, – ответила она. – Не бойся. Нам, придворным дамам Клеопатры, нечего терять. Если кто-нибудь увидит нас, они решат, что мы любовники и у нас свидание. Тут этому никто не удивится – такие у нас нравы.

Мы незаметно обошли толпу, оказались у небольшой двери, ведущей на лестницу, и, никем не замеченные, стали подниматься. Лестница вывела нас в небольшой коридор, и по нему мы шли, пока не увидели дверь с левой стороны. Хармиона, не произнося ни звука, вошла в темную комнату, я последовал за ней. Внутри она задвинула на двери засов и, раздув трут, зажгла висячий светильник. Когда огонь разгорелся, я осмотрел комнату. Комната была небольшая, с единственным окном, которое было тщательно занавешено. В остальном она выглядела довольно просто: белые стены, несколько сундуков для одежды, старое кресло и нечто вроде туалетного столика, на котором лежали гребни, стояли флакончики с духами и прочие мелочи, которые обычно имеют в своем хозяйстве женщины. Над белым ложем с накинутым на него вышитым покрывалом висел прозрачный газовый полог от комаров.

– Садись, Гармахис. – Хармиона указала на кресло. Я сел, а сама она откинула прозрачный полог и села на кровать.

– Знаешь, что сказала Клеопатра, когда ты вышел из пиршественного зала? – наконец спросила она.

– Нет, откуда же я могу знать?

– Она проводила тебя взглядом, и я, подойдя к ней, чтобы оказать какую-то услугу, услышала, как она тихонько пробормотала: «Клянусь Сераписом, с меня довольно. Я положу этому конец. Завтра его задушат!».