— Да.
— Но скажите в таком случае мне, — возразил он, подозрительно глядя на меня. — Ручаюсь вам, что мадемуазель не имеет ни малейшего желания…
— Говорить со мною? — закончил я. — Да, я знаю это. Но я желаю говорить с нею.
— Ну так говорите при мне! — грубо ответил он. — Если это все, то поедем дальше и присоединимся к ней.
И он сделал движение, чтобы тронуться с места.
— Это не годится, господин де Кошфоре, — решительно сказал я, снова останавливая его рукой. — Прошу вас быть более уступчивым. Я прошу у вас немногого, очень немногого, и клянусь вам, если мадемуазель не исполнит моей просьбы, она будет сожалеть об этом всю свою жизнь.
Он посмотрел на меня, и лицо его потемнело еще более.
— Хорошо сказано, — иронически сказал он. — Но я прекрасно понимаю вас и не допущу этого. Я не слеп, господин де Беро, и я понимаю вас. Но, повторяю вам, я не допущу этого. Я не согласен на такое иудино предательство! Я понимаю, что вы этим хотите сказать, — возмущался он, едва сдерживая ярость. — Вы хотите, чтобы она продала себя, — продала себя для моего спасения! А я, вы думаете, буду стоять сложа руки и глядеть на этот постыдный торг? Нет, сударь, никогда, никогда, хотя бы мне пришлось идти к позорному столбу! Если я жил как глупец, то все же я умру как дворянин.
— Я уверен в том и другом, — с сердцем ответил я, хотя в душе восторгался им.
— О, я не совсем дурак! — воскликнул он сердито. — Вы думаете, у меня нет глаз?
— В таком случае, докажите, что у вас есть и уши, — насмешливо сказал я. — Выслушайте меня! Я заявляю, что никогда мысль о подобной сделке не приходила мне в голову. Вы были добры вчера вечером высказать обо мне хорошее мнение, господин де Кошфоре. Почему же при одном слове «мадемуазель» вы сразу изменили его? Ведь я хочу только поговорить с нею. Я ничего не намерен просить у нее, мне нечего ждать от нее, никакой милости, никакой уступки. То, что я скажу ей, она, без сомнения, передаст вам. Посудите же сами, что дурного могу я причинить ей здесь, на дороге, в вашем присутствии?
Он мрачно посмотрел на меня, его лицо еще пылало, глаза сверкали подозрением.
— Что вы хотите сказать ей? — настаивал он.
Я совершенно не узнавал его. Его небрежная, беспечная веселость совершенно покинула его.
— Вы знаете, чего я не намерен сказать ей, господин де Кошфоре, и этого достаточно для вас, — ответил я.
Он колебался несколько мгновений, все еще неудовлетворенный. Но затем безмолвно махнул мне рукой в знак того, что я могу подъехать к мадемуазель.
Она между тем остановилась шагах в двадцати от нас, недоумевая, конечно, в чем дело. Я направился к ней. На ней была маска, так что я не мог разглядеть выражение ее лица, но манера, с которой она повернула голову лошади в сторону брата и смотрела мимо меня, тоже была полна значения. Мне показалось, что почва проваливается у меня под ногами. Весь трепеща, я поклонился ей.
— Мадемуазель, — сказал я, — вы позволите мне на несколько минут воспользоваться вашим обществом, пока мы будем продолжать свой путь?
— Для чего? — возразила она самым холодным тоном, каким когда-либо женщина говорила с мужчиной.
— Для того, чтобы объяснить вам множество вещей, которых вы совершенно не понимаете, — пробормотал я.
— Предпочитаю оставаться в неведении, — ответила она, и ее осанка при этом была еще обиднее слов.
— Мадемуазель, — настаивал я, — вы сказали мне однажды, что никогда больше не станете поспешно судить обо мне.
— Факты осуждают вас, не я, — ответила она. — Я не одного уровня с вами и потому не компетентна судить вас… слава Богу!
Я содрогнулся, хотя солнце пригревало меня, и в воздухе не было ни малейшего ветерка.
— Один раз вы уже думали так же, — продолжал я после некоторого молчания, — и впоследствии оказалось, что вы ошибались. Это может повториться и теперь.
— Невозможно, — сказала она.
Это уязвило меня.
— Неправда! — вскричал я. — Это возможно! Вы бессердечны, мадемуазель. Я столько сделал за последние три дня, чтобы облегчить ваше положение. И теперь прошу у вас одолжения, которое вам ничего не стоит.
— Ничего не стоит? — медленно повторила она, и ее взор, как и слова, резали меня, точно ножом. — Ничего? По-вашему, мне ничего не стоит терять достоинство, говоря с вами? По-вашему, мне ничего не стоит быть здесь, когда каждый взгляд, который вы бросаете на меня, кажется мне оскорблением, ваше дыхание — заразой? Ничего? Нет, это очень много, хотя едва ли вы в состоянии понять это.
Я был на мгновение точно оглушен, и лицо мое исказилось от нравственной боли. Одно дело чувствовать, что тебя ненавидят и презирают, что место доверия и уважения заняли злоба и отвращение, — и другое дело — слушать эти жестокие, безжалостные слова, изменяться в лице под градом оскорблений, сыплющихся с язвительного женского языка. На минуту я не мог совладать со своим голосом, чтобы ответить ей. Но затем я указал рукой на де Кошфоре.
— Вы любите его? — хриплым голосом спросил я.
Она не отвечала.
— Если любите, то вы позволите мне высказаться. Скажите «нет», мадемуазель, и я оставлю вас в покое. Но вы будете сожалеть об этом всю свою жизнь!
Лучше было принять такой тон с самого начала. Она тотчас поникла головой, ее взгляд забегал по сторонам, — мне даже показалось, будто она сделалась меньше ростом. В один миг от всей ее надменности не осталось и следа.
— Я готова выслушать вас, — пробормотала она.
— В таком случае, с вашего позволения, мы будем продолжать наш путь, — сказал я, спеша воспользоваться своей победой. — Вам нечего бояться. Ваш брат будет следовать за нами.
Я схватил ее лошадь под уздцы и повернул ее мордой вперед; через мгновение мы с мадемуазель ехали рядом по длинной прямой дороге, расстилавшейся перед нами. На горизонте, там, где дорога достигала вершины холма, я мог видеть указательный столб, резко очерчивавшийся на фоне синего неба.
— Ну, сударь? — сказала мадемуазель. Она вся дрожала, точно от холода.
— Я хочу рассказать вам, мадемуазель, целую историю, — ответил я. — Вам, может быть, покажется, что я начинаю издалека, но в конце концов эта история, наверное, заинтересует вас. Два месяца тому назад в Париже был человек… быть может, это был дурной человек, по крайней мере, все его считали таким, человек, пользовавшийся странной репутацией.
