Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 94
— Кабы только одна… — вздохнул Скапен-Лукашка.
— Еремей Павлович, где Валерова Элиза местожительство имеет?
— По Мойке, от Демутова трактира через три дома поворотя направо… — стал припоминать Еремей. — И малость до Большой Конюшенной не доходя, большой домина, в зеленую краску покрашенный. Вокруг того зеленого домины непременно вымогатели шастают.
— Уразумел…
— Девица, что у графини прячется, — дочь хозяйки домины.
— Вот теперь совсем уразумел!
— Как его сиятельство поживает?
— А как можно поживать, обзаведясь молодой женой? Только одно на уме. Но его сиятельство велели передать: обязательства свои помнят и посчитаться за госпожу графиню всегда готовы.
Андрей не сразу сообразил, что речь о Маше.
— Как будем обмениваться записочками? — спросил он.
— Я дня через два, через три узел с бельем притащу, так и будем.
— А коли что стрясется? Я к мадам Бонно во второй раз не поеду — эти подлецы за мной увяжутся.
— Да и незачем. Куда ваши окошки глядят?
Андрей этого, понятно, не знал. Знал Еремей. Он и получил приказание — в случае аларма [14] выставить на подоконник большой сбитенник. Потом Еремей собрал преогромный узел с бельем, и Скапен, которого попросту назвать Лукашкой у Андрея язык не поворачивался, отбыл.
Фофаня весь вечер тосковал. Вымечтанный образ Матрены Никитишны, ядреной бабы в три обхвата, соединившись с образом бойкой прачки, всю ночь не давал Фофане спать:
— Отчего мне ни в чем талану нет? — горестно спрашивал он. — Отчего я такой бессчастный?
Еремей прикрикнул на него, чтобы перестал ворочаться и охать.
А сам подумал об одном с питомцем: «Хуже нет, чем ждать да догонять. Вот теперь сиди и жди, чего там слуги его сиятельства разузнают». Скапен-Лукашка со товарищи могут выследить, кому носят донесения молодцы с Сенного рынка. Но это, скорее всего, будет пресловутый Дедка. Они могут наладить присмотр и за Дедкой, да ведь тот хитер, и до голубиной почты додуматься горазд…
Андрей увидел гравированный план столицы — словно с большой высоты, и сам парил над тем планом наподобие голубка. Он, как большинство столичных жителей, держал в голове центральную часть сего плана и мог бы, сверяясь с ней, объяснить провинциальному жителю любой маршрут. То, что было на гравюре, вдруг ожило, обрело цвет и объем, явилось Андрею разом: светло-синий с искорками купол Троицкого собора — храма Измайловского полка, радостно-желтое (видно, в солнечный день) здание Двенадцати коллегий, ярко-красные, мощные и властные ростральные колонны, розоватая глыба, на которой воздвигся император-всадник… «Царь на коне?»… Тут же вместо изваяния возник образ — святой Георгий, поражающий змея; образ старого письма, Георгий на белом коне и в красной кольчужной рубахе, змей тускло-зеленый, завившийся спиралью.
В монетке был смысл — определенно. Мусью Аноним и точно смахивал на змея-душителя. Только вот святой Георгий был зрячим, и ждать ему, поди, не довелось — сказали, прискакал, поразил…
Время текло. Вот уж март на носу… Аноним наверняка сделал перерыв в своем мерзком ремесле: в пост не венчают, а большинство пакостей связано как раз с невестами, писавшими опрометчивые письма. Но привезут ли Аграфену Позднякову венчаться в Санкт-Петербург? Разумнее было бы — в Москве, но для Андрея, чтобы уверенно взять след врага, лучше — в Санкт-Петербурге. Если до той поры Скапен-Лукашка не докопается, где засел проклятый Аноним. Как ни странно, Андрею этого не слишком хотелось — необходимо было поставить точку в поганой истории самому, собственноручно. Хотя месть не относится к числу богоугодных дел…
Андрей треснул кулаком по столу. А ежели и месть?! Не оставлять же убийцу безнаказанным?!
Пока что сие стоило исцеления. Граве умаялся толковать, что желающий обрести зрение должен поменее трясти своей дурной башкой, а двигаться тихо, не беспокоиться понапрасну. Страшно хотелось увидеть мир со всеми его красками, и на синий купол перекреститься, и солнечным бликам на мелкой ряби Фонтанки порадоваться. Но как же лежать-то? Разве что велеть Фофане читать какую-нибудь ахинею, вроде вошедших отчего-то в моду сказок на русский лад…
Фофаня приволок здоровенную повесть «Русак» господина Чулкова со всякими славянскими именами и аллегориями, и этой повести хватило на три дня. Чтец порой крестился и плевался, даже скорбел, что читать в пост такое — смертный грех. Чтобы вознаградить Фофаню за его мучения — слушать, как герои взывают к языческим богам, — Андрей отпустил его в церковь помолиться, надеясь, что за два часа ничего страшного не случится.
Фофаня вернулся десять минут спустя.
— Беда, ваша милость, беда! — с порога крикнул он. — Ох, беда!
— Что еще стряслось? — спросил Еремей.
— Немец-доктор приезжал!
— И что?
— В санках примчался! Стоял, за кучера держался! И по-русски мне крикнул — скажи-де барину своему, пусть немедля уезжает! Я, говорит, уезжаю, время дорого, беда! И укатил! Господи Иисусе, да на нем лица не было!
— Граве, посреди улицы, да по-русски? — Андрей ушам своим не поверил.
— Да, по-русски! И в санях два тюка. Уезжаю, говорит, беда! Хорошо, говорит, успел предупредить! Да что ж это такое стряслось, господи?
— Угомонись, Фофаня, почем нам знать, что стряслось! — прикрикнул Еремей. — Баринок мой разлюбезный, давай-ка собираться поскорее. Может, и глупость какая — а береженого Бог бережет. Сперва отсюда уберемся, потом будем думать!
— Ахти мне! Все собрать, все увязать! — причитал Фофаня. — И белье из стирки не принесено!
— Нечего собирать. Все, что нужно, у нас в деревне имеется.
— Да белье же!
— Пропади оно пропадом! — и дядька кинулся одевать питомца.
— Мусью Аноним перешел в наступление, — сказал питомец. — Но люди Венецкого?
— Увидят, что мы улепетываем, все поймут.
— За нами бы эти мазурики не погнались. Шкатулу возьми первым делом!
— Да взял уж. У нас добрые кони. И мы не лыком шиты. Я помогу тебе перелезть через забор.
Конюшня была в соседнем дворе, двор выходил воротами на другую улицу. Тимошка наловчился использовать плотный сугроб у забора и с той и с другой стороны. Но переправить Андрея оказалось нелегко — дядька взмок, пока ему это удалось. Фофаня страдал рядом, шепотом взывая ко всем святым. Он был послан предупредить Валера, но того не случилось дома, камердинер и стряпуха тоже куда-то увеялись, и Фофаня громоздил всякие ужасы, оплакивая их судьбу.
Наконец втроем поместились в возке и выехали со двора. Был обычный петербуржский зимний сумрак, сырой и удручающий. Утешало одно — весна, истинная весна, уже не за горами.
— Пистолеты взял? — спросил Андрей.
— Только их и взял.
— Нужно зарядить.
— Сейчас не получится.
И впрямь — кому бы это удалось в возке, несущемся во весь конский мах?
— Не сел ли нам кто на хвост?
— Сдается, нет. Сейчас крикну Тимошке, чтобы сделал круг. Тогда, может, поймем.
— Сбитенник! — воскликнул вдруг Андрей. — Забыли на окошко поставить!
— Ах, черт… Но завтра они непременно поймут, что нас нет…
— И что подумают?..
— Подумают… подумают… Завтра пошлем Тимошку…
— Нельзя. Может быть засада.
— Фофаня, повтори еще, что тебе доктор сказал.
— Ах ты, господи…
Граве умудрился до полусмерти перепугать Фофаню. Если и было сказано что-то еще — так в одно ухо влетело, в другое вылетело.
Тимошка, получив четкие указания, путал след, даже на кладбище заехал и там затаился в ложбинке. Но никто не гнался за возком, и Еремей вздохнул с облегчением.
— Завтра будем разбираться, — сказал он.
* * *
Вернувшись в деревенский дом, дядька первым делом кинулся топить печь. Андрей в шубе сел за стол.
— Давай сюда пистолеты. Столько дней не упражнялся, боюсь — не пришлось бы учиться заново.
Он уже знал на ощупь каждый из них, знал, кому — глиняный шарик, кому — настоящую пулю. Он точно отмеривал порох и сворачивал пыж. И тихо радовался ловкости своих пальцев — если Граве наладит зрение и удастся вернуться в полк, в случае войны искусство заряжать вслепую может пригодиться.
