Жозеф Бальзамо. Том 2 - Дюма Александр

— В чем дело? — раздались тревожные возгласы.

— А в том, господа, что дофина все еще девственна.

Угрожающий ропот, который мог бы обратить в бегство всех королей на свете — столько в нем было злобной и мстительной радости, поднялся, как ядовитый дым, над шестью сомкнутыми головами, над которыми возвышалась голова нагнувшегося с помоста Бальзамо.

— При существующем положении вещей остаются две возможности, и обе они для нас выгодны.

Возможность первая: дофина останется бесплодна, королевский род угаснет, и тогда будущее не чревато для наших последователей ни битвами, ни трудностями, ни бедами. С этим родом, уже отмеченным печатью смерти, случится то же, что случалось во Франции всякий раз, когда наследников престола оказывалось трое. Это произошло с сыновьями Филиппа Красивого — Людовиком Сварливым, Филиппом Длинным и Карлом Четвертым: побывав по очереди на престоле, они умерли, не оставив потомства. То же произошло и с тремя сыновьями Генриха Второго — Франциском Вторым, Карлом Девятым и Генрихом Третьим: каждый из них поцарствовал и умер, не оставив потомства. И точно также дофин, граф Прованский и граф д'Артуа будут править, а потом умрут бездетными — это закон рока.

Затем, как после Карла Четвертого, последнего из Капетингов, пришел принадлежавший к побочной ветви Филипп Четвертый Валуа, как после Генриха Третьего, последнего из Валуа, пришел принадлежавший к боковой ветви Генрих Четвертый Бурбон, так и после графа д'Артуа, записанного в книге судеб последним из королей нынешней династии, придет какой-нибудь Кромвель или Вильгельм Оранский, который не будет иметь отношения ни к роду, ни к естественному порядку наследования.

Вот какова первая возможность.

Возможность вторая: ее высочество дофина не останется бесплодной. И вот вам ловушка, в которую попадут наши враги в полной уверенности, что угодим в нее мы. О, если дофина не останется бесплодной, если она станет матерью, как возрадуется двор, считая, что королевская власть во Франции укреплена! Но радоваться по-настоящему станем мы, потому что будем владеть тайной столь ужасающей, что никакой авторитет, никакое могущество, никакие усилия не смогут противостоять преступлению, скрывающемуся за этой тайной, и несчастьям, которые падут на голову будущей королевы из-за этого ребенка: наследника, подаренного ею трону, мы с легкостью сделаем незаконным, доказав, что произошел он от внебрачной связи. Так что по сравнению с этим мнимым счастьем, которое они будут считать ниспосланным с неба, бесплодие оказалось бы благодеянием Господним. Вот почему я столь сдержан, господа, вот почему я выжидаю, братья мои, вот почему, наконец, я считаю ненужным возбуждать сейчас народные страсти — ими можно будет воспользоваться с гораздо большей выгодой, когда придет время.

Теперь, господа, вы знаете, что было сделано за этот год, и видите, как продвигается наш заговор. Пускай же все это убедит вас в том, что мы достигнем успеха только с помощью таланта и отваги одних, служащих нам глазами и мозгом, упорства и трудов других, служащих нам руками, и веры и преданности третьих, служащих нам сердцем.

Проникнитесь же необходимостью слепого повиновения — ведь даже ваш великий мастер пожертвует собой по воле устава ордена в день, когда устав того потребует.

На этом, господа и возлюбленные братья мои, я завершу наше заседание, но предварительно сделаю доброе дело и укажу на дурное.

Великий писатель, который побывал у нас сегодня вечером и уже находился бы в наших рядах, не испугай этого смиренника неуместное рвение одного из наших собратьев, — так вот, повторяю, этот великий писатель оказался прав, и это прискорбно: посторонний человек оказывается прав перед лицом большинства наших собратьев, скверно знающих устав нашей организации и вовсе не знающих ее целей.

Руссо, разбивший софизмами из собственных книг догматы нашего союза, указал нам тем самым на порок, который я истребил бы огнем и железом, не будь у меня надежды исправить его силою убеждения. Я говорю о не вовремя разыгравшемся самолюбии одного из братьев. Из-за него мы потерпели поражение в споре; надеюсь, подобное больше не повторится, в противном случае я прибегну к дисциплинарным мерам.

Итак, господа, распространяйте веру мягкостью и убеждением: внушайте, но не навязывайте, не вбивайте ее в мятежные души молотами или топорами, как это делали инквизиторы в застенках. Запомните: мы не станем великими, пока люди не признают, что добро на нашей стороне, а они не признают этого, пока мы не будем казаться лучше окружающих; запомните также, что лучшие из нас — ничто в науке, искусстве и вере; они ничто по сравнению с теми, кого Господь отметил даром командовать людьми и управлять государством.

Собрание закрыто, господа.

С этими словами Бальзамо надел шляпу и закутался в плащ.

Посвященные начали расходиться — поодиночке и молча, дабы не вызывать подозрений.

105. ТЕЛО И ДУША

Наконец с мастером остался один только хирург Марат.

Он подошел, смиренный и чрезвычайно бледный, к грозному оратору, чье могущество, казалось, было неограниченным.

— Мастер, я совершил проступок? — спросил он.

— И серьезный, сударь, — ответил Бальзамо. — Но хуже всего то, что вы не знаете за собой вины.

— Да, признаться, я не только не считаю, что совершил проступок, но полагаю, что говорил, как нужно.

— Гордыня, гордыня! — прошептал Бальзамо. — Гордыня, демон-разрушитель! Люди победят лихорадку в жилах больного, чуму в воде и воздухе, но гордыня пустила в их сердцах такие глубокие корни, что ее истребить им не удастся.

— Однако, мастер, у вас обо мне довольно нелестное мнение, — вздохнул Марат. — Неужто я и впрямь такое ничтожество, что не выдерживаю сравнения с себе подобным? Неужто я так плохо пожинал плоды своих трудов, что не могу сказать и слова без того, чтобы меня не обвинили в невежестве? Неужто я такой скверный ученик, что в моих убеждениях можно сомневаться? Но даже если это так, я по крайней мере живу преданностью святому народному делу.

— Сударь, — возразил Бальзамо, — поскольку доброе начало в вас все еще борется со злым, которое, как мне представляется, рано или поздно возьмет верх, я попытаюсь избавить вас от ваших пороков. И если мне суждено преуспеть в этом, если гордыня еще не возобладала над всеми вашими чувствами, то я добьюсь успеха за один час.

— За час? — недоверчиво переспросил Марат.

— Да. Вы готовы дать мне этот час?

— Разумеется.

— Где мы с вами встретимся?

— Это вы, мастер, должны сказать, куда должен явиться ваш покорный слуга.

— Ладно, я сам приду к вам, — решил Бальзамо.

— Но имейте в виду, мастер, я живу в мансарде, на улице Кордельеров. Понимаете, в мансарде, — с горделивой прямотой подчеркнул Марат, словно бахвалясь своей бедностью, что не укрылось от Бальзамо, — тогда как вы…

— Тогда как я?

— Тогда как вы, говорят, живете во дворце.

Бальзамо лишь пожал плечами, словно гигант, наблюдающий с высоты своего роста за рассерженным карликом.

— Значит, условились, сударь, — проговорил он, — я приду к вам в мансарду.

— Когда же, сударь?

— Завтра.

— В котором часу?

— Утром.

— Но я на рассвете уйду в анатомический театр, а потом в больницу.

— Прекрасно, это то, что мне нужно. Если бы вы не предложили, я сам попросил бы вас отвести меня туда.

— Но мы пойдем, как вы понимаете, спозаранку. Я сплю мало, — предупредил Марат.

— А я вовсе не сплю, — отозвался Бальзамо. — Итак, до рассвета.

— Буду вас ждать.

На этом они расстались, поскольку уже вышли на улицу, где было теперь темно и пустынно, хотя совсем недавно, когда они сюда спешили, она была залита солнцем и запружена народом.

Бальзамо свернул налево и вскоре пропал из виду.

Марат же на своих длинных тонких ногах зашагал направо.

Бальзамо оказался точен: на другой день в шесть утра он стучался в дверь на лестничной площадке; перешагнув порог, он оказался в коридоре, куда выходили двери шести комнат, расположенных на последнем этаже старого дома на улице Кордельеров.