Пробуждение барса - Антоновская Анна Арнольдовна

Георгий с трудом оторвал Димитрия от растерзанного Черного башлыка.

— Георгий, прошу, дай еще хоть на полтора часа!

Дато отшвырнул ногой полуживого Сандро:

— Это тебе за Абхазети, разбойник, а за сегодняшнее в другой раз отдам.

Духанщик вытер о шарвари руки, взял кувшин и выплеснул на голову Черного башлыка и Сандро холодную воду.

Отар молча сел за стол и только тогда вздохнул свободно, когда, заслышав конский топот, понял, что ностевцы ускакали…

Одиннадцатый день московское посольство, встреченное на рубеже Кахети и Картли Шалвой Эристави, ожидало в княжеской деревне вызова Георгия X.

Мсахури князя, прислуживая за столом, с невольным страхом смотрели на густобородого, широкоплечего Татищева. Странный князь ходил в тяжелой одежде, в высокой шапке и с остроконечным посохом. Но еще таинственнее казались его глаза, смотрели они из-под нависших бровей пронизывающе остро. Говорил странный князь непонятно, громко, точно нараспев. Ел много и спал долго.

Татищев и в Картлийском царстве не изменял обычая предков. Вставал боярин рано. Час восхода — первый час дня. Встав, тотчас отыскивал глазами темный образ и торжественно осенял себя крестным знамением. Надевал затем прохладное белье. Не спеша умывался мылом и розовой водой, надевал епанчу, подбитую мехом, украшал пальцы множеством перстней, самый большой золотым ободком сжимал железную печать. Откушав, проверял наличие мехов и погружался в посольские дела. Степенно диктовал дьяку Ондрею послания в Москву царю Борису. Обедал боярин в полдень. Тяжело садился на дубовую скамью, ел странные грузинские яства, тоскливо вспоминал ржаной московский хлеб, уху стерляжью с гвоздикой, сладких лебедей, пироги с горохом, гречневую кашу, яблоки в меду, медвяный квас… Водку пшеничную Татищев про запас возил с собой, а то бы совсем, заскучал боярин. Но и грузинские яства ел Татищев долго, настойчиво, с большим вниманием. Степенно опрокидывал граненую чарку с узорной надписью по ободу: «Зри, смотри, люби и не проси». После еды и отпуска посольских людей по священному обычаю ложился почивать, закрыв скамью шелковым полавочником. Удивляли Татищева картлийцы: будто не христиане, обедают не в полдень, после не спят, многие еще на конях кружатся.

Солнце медленно опускалось по синему кругу. Воздух свежел. На горы ложились темно-розовые тени. Ветерок теребил заросли сирени. Пели предвечерние птицы.

Татищев чеканил любезные слова. Дьякон Ондрей заканчивал послание Георгию X и католикосу. В нем боярин настаивал на ускорении встречи. На столе перед Татищевым чинно стояли любимые украшения; не расставался с ними Татищев и в дальних отъездах, хранил подарок боярыни: на подносе позолоченного петуха с белым хвостом, серебряного мужичка, костяной город с башнями. Вечером затепливал боярин лампады, синие и красные, зажигал свечи перед темным образом, собирал посольских людей на моление и уже не ел и не пил. Час заката — первый час ночи…

Боярин обедал, доедая непонятный суп. Бесшумно скользили мсахури. Как можно не уважать чужеземца, на одежде и на толстых пальцах хранящего алмазы и изумруды, как можно не страшиться чужеземца, прибывшего с таинственными целями послом к царю Картли из безгорной, как люди говорят, ледяной страны? Скользили мсахури с тяжелыми блюдами, потеряли надменный вид, низко кланялись русийскому князю. А может, чужеземец — злой дэви с голой горы? Недаром у старого Элизбара в марани белое вино красным стало, а у бедной Кетеван под окном теленок, оскалив зубы, смеялся. Страшное время. И еще бесшумнее подавали боярину пряные яства напуганные мсахури.

Татищев смотрел на гибких слуг и невольно удивлялся… Будто не христиане: шаг легкий, как у чертей. Но служба государева для бояр прежде всего, и Татищев отбрасывал опасные предположения. Картлийцы должны быть христианами: единоверие сейчас выгодно; не забыть бы после еды гибким слугам медные крестики подарить, так спокойнее будет. Татищев вытер толстые пальцы о край камчатной скатерти и предался игре мыслей.

Сибирь и Иверия — любимая сладкая дума боярина Татищева.

В голубые снега и далекие тундры врезаются новые русийские города — Пелым, Березов, Обдорск близ Ледовитого океана, Туринск на реке Туре, Нарын, Кецк и Томск на Томи-реке. Спорят в Архангельске из-за мягких горностаев аглицкие, фламандские и римские купцы. А в царскую казну чистоганом триста тысяч рублей пошлиной идут. Только одно тревожило Татищева: внутренние настроения столбы государства Московского расшатывают, мутят торговлю.

Но скрутит царь Борис казацкие руки, осмелившиеся взмахнуть холопской саблей на тяжелую шапку Мономаха, богатством нищету подавит, крестьян прикрепит к служилым людям, торговым дорогу откроет. «Два Рима падоша, третий стоит, четвертому не быть…»

И наутро, обдумывая каждое слово, Татищев растянуто диктовал дьяку Ондрею:

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Рядом с Метехским мостом, недалеко от Майданской площади, висел над шумной Курой дом князя Чавчавадзе.

Любитель охоты на колхидских фазанов, князь постоянно жил в своем Даборгинском замке и только на царские празднества приезжал в Тбилиси.

Дом, всегда наглухо закрытый, сегодня украшенный коврами, спадавшими с решетчатого балкона, блестел вымытыми окнами. Двор был густо посыпан красным песком, в конюшнях доделывались новые стойла.

Узкая искривленная улица, сдавленная темными лавочками с полосатыми навесами, теснила тбилисцев, изумленно глазевших на сводчатые ворота, куда въезжали странные люди в одеждах, сверкавших серебром, золотом и драгоценными камнями. Особенно восхищали тбилисцев великолепные кони в богатой сбруе, с бархатными расшитыми шелком чепраками, горевшими на солнце рубинами и изумрудами. На конях величаво позвякивали бляхи и тонкие кольчатые цепи серебряных прорезных поводьев и уздечек. Позади громыхающей свиты в шеломах и вооруженных пищалями длиннобородых стрельцов в высоких чоботах, бархатных, обшитых мехом шапках, переломленных набок, ехали, ведя на поводу запасных коней, покрытых тигровыми и леопардовыми шкурами, откормленные конюхи в темно-зеленых и красновато-лиловых кафтанах.

У дверей греческой лавчонки, небрежно облокотясь на золотую шашку, Али-Баиндур пристально смотрел на Саакадзе, оттеснявшего с азнаурами и конными дружинниками галдевшую толпу от русийского посольства.

Уже закат купал багряные крылья в потемневшей Куре, а можайский наместник Михаил Игнатьевич Татищев, с думским дьяком Ондреем Ивановым и толмачом Своитином Каменевым все еще совещались за длинным столом, покрытым кизилбашской камкой.