Кодекс Люцифера - Дюбель Рихард

«Любимая»!

С самого их приезда Себастьян был исключительно вежливым и предупредительным. Он молча терпел, когда она днями не показывалась из своей комнаты; не возражал, когда понял, что она и словом обменяться с ним не хочет; стойко сносил, когда она брала тарелку, куда он только что положил ей еду, и молча переворачивала ее вверх дном, так что содержимое вываливалось на пол. Когда Терезия Вигант резко ставила дочь на место, так что, казалось, температура в помещении падала еще на пару градусов, он вступался за Агнесс; когда Никлас Вигант пробовал уговорить ее, Себастьян просил его оставить дочь в покое.

Это был мужчина с чересчур большим для своего возраста животом, кривыми ногами, покатыми плечами и крупной головой, про которого можно было сказать, что он казался бы даже привлекательным, не будь на нем столько сала; лишь когда он улыбался, его черты приобретали намек на былое обаяние.

Со временем Агнесс заметила, что ее злость на Киприана сильнее, чем на Себастьяна, и этот факт ужаснул ее больше всех остальных. Она поймала себя на том, что ей все сложнее поносить про себя Вилфинга-младшего. Он ни разу не подошел к ней слишком близко, не прикоснулся, максимум, что он делал, – клал за столом руку на спинку ее стула. Если нужно было найти в Праге мужчину, который бы относился к своей невесте совершенно безупречно, по-рыцарски и с огромной любовью, то следовало навестить дом семейства Вилфингов и попросить позвать молодого господина.

Когда гул разговоров внизу неожиданно стих, Агнесс показалось, что наступившая тишина стала звенящей. Затем она услышала, как упал стул, – звук эхом отразился от поворотов лестницы. Она вздрогнула.

– Нет! – услышала она обычно спокойный голос Себастьяна Вилфинга-старшего, сейчас прозвучавший очень резко. Он пронзил два перекрытия из досок, соломы и паркета, как будто их не было вовсе. – Мы сами разберемся, как хозяева этого дома… – Голос его сорвался, и он пустил петуха.

Хозяев дома было двое: Себастьян-старший и отец Агнесс. В свое время они купили стоящие рядом дома вокруг треугольной площадки, в центре которой находился Золотой колодец, наняли рабочих, чтобы перестроить их, и превратили их в своего рода цитадель деловой хватки и партнерства, в которой расположились бы оба семейства вместе со слугами и служащими, даже если бы в доме Вигантов помимо Агнесс проживали и другие дети и если бы Себастьян Вилфинг не отправил своих младших отпрысков под присмотр одного монаха в Вене. С момента их приезда в Прагу здесь собралось блестящее общество, в котором Себастьян-младший играл роль хозяина дома, Себастьян-старший и Никлас Вигант держали бразды правления, Терезия Вигант с выражением лица, от которого скиснет самое свежее молоко, присматривала за происходящим, а Агнесс была песком в механизме этого искусно поддерживаемого процесса.

Девушка услышала шаги обоих пожилых мужчин на лестнице и замерла, подумав, что они направляются наверх к ней, но затем ей стало ясно, что они поспешно спускаются на первый этаж.

Случившееся так резко контрастировало с комедией последних недель, что Агнесс неожиданно охватило жгучее любопытство. Она выскользнула из постели, неслышно прошла по дощатому полу к окну и выглянула наружу. Если постараться, отсюда можно было разглядеть отрезок улицы прямо перед входом в дом. В свете, падающем из дверей, она увидела длинные тени, отбрасываемые тремя фигурами. Две из них принадлежали слугам, а третья стояла прямо напротив входа, но на расстоянии, на которое она, похоже, отбежала, спасаясь от двух других. Толстое стекло запотело от дыхания Агнесс, и она протерла его ладонью.

Третья фигура стояла посреди улицы не шевелясь, ее голову покрывал широкий треугольный капюшон, а лицо пряталось за толстым меховым воротником длинной судейской мантии. Она с изумлением поняла, что странный капюшон на самом деле представлял собой шапочку духовного лица, а следовательно, стоявший перед домом человек был священником.

Увидев, как ее отец и Себастьян Вилфинг-старший вышли на улицу и остановились прямо перед священником, девушка осторожно отодвинула засов и тихонько приоткрыла окно. В помещение ворвался холод, и она только сейчас поняла, что стоит в одной рубашке.

– Ты не можешь войти сюда, – услышала она слова своего отца и неожиданно вспомнила монаха-доминиканца, который почти целую жизнь тому назад появился в их венском доме и встретил радушный прием ее отца. Агнесс заметила, что непроизвольно отступила прочь от окна. Ее это так рассердило, что она сжала кулаки и снова подошла к окну. – Желание схватить что-нибудь потяжелее и сбросить с высоты десяти саженей прямехонько на эту шапку было почти непреодолимым. Она вспомнила ничего не выражающий взгляд, которым доминиканец окинул ее в отцовском поме в Вене, и вздрогнула от злости и страха.

Священник что-то пробормотал.

– Нет, – заявил Никлас Вигант. – Мое уважение к твоему платью так далеко не распространяется.

– Да как тебе вообще удалось нас здесь найти? – пропищал Себастьян Вилфинг, откашлялся и повторил басом: – …найти?

– Это не имеет никакого значения, Себастьян. Ему нельзя входить. Больше нельзя. Слишком многое случилось после его последнего посещения.

Агнесс изумленно прислушивалась к разговору. Она никогда бы не подумала, что ее отец станет препираться со своим старым товарищем времен его жизни в Испании, и, однако же, именно это она и услышала. И Себастьян Вилфинг полностью поддержал Никласа в этом. В душе девушки поднялось чувство, описать которое она бы ни за что не сумела. За исключением последних месяцев, Агнесс всегда была уверена в любви своего отца, а сейчас, похоже, она снова может в нем не сомневаться: этот доминиканец явился и превратил ее жизнь в груду развалин, и отец сейчас упрекает его за это и отказывает ему в гостеприимстве. Сердце у нее заколотилось. Она даже не заметила, что внутренний голос, почти автоматически протестовавший каждый раз, когда она думала о Никласе Виганте как о своем отце, на этот раз промолчал.

Священник сделал шаг вперед, будто хотел просто обойти обоих мужчин. Никлас Вигант и Себастьян Вилфинг взялись за руки и преградили ему дорогу. Агнесс затаила дыхание. У обоих стариков был такой вид, что они скорее дадут себя убить, чем позволят темному священнику пройти еще хотя бы немного.

Она увидела, как человек в шапочке медленно кивнул Ей очень хотелось высунуть в окно кулак и закричать: «Пошел прочь, дьявол!» Однако ей хватило благоразумия промолчать, хотя и пришлось для этого схватиться за оконную ручку с такой силой, будто она хотела ее вырвать.

Темный человек отвернулся, не говоря больше ни слова. Черное одеяние слилось с его тенью и пропало в темноте, царившей за пределами светового круга у входа в дом. Затем монах обернулся и бросил взгляд через плечо и наверх – будто почувствовал там присутствие Агнесс. Она хотела отступить в темноту комнаты, но тут их взгляды встретились, и она замерла на месте. У нее больше не было ног, которые могли бы унести ее прочь. Все, что у нее осталось, – это душа, а она не исчезла в тот же момент лишь потому, что ее удержали глаза темного священника. Она не видела ничего, кроме его взгляда; не слышала ничего, кроме гулкого стука собственного сердца, будто раздававшегося в просторном безлюдном соборе. Позднее она спрашивала себя, мог ли человек внизу, на улице, вообще разглядеть ее, но в тот момент у нее не было ни капли сомнений, что он узнал ее. И она тоже его узнала.

Темным священником был Киприан Хлесль.

В доме все угомонились лишь тогда, когда на улице раздались крики стражников, совершавших обход: «Все в порядке!» На самом деле ничего не было в порядке. Агнесс лежала на своей стороне кровати, старалась дышать ровно и не задохнуться от громкого стука сердца. В первый раз Агнесс заметила, что голос Себастьяна Вилфинга-младшего, когда тот волновался, становился таким же высоким, как и у его отца. Она могла разобрать каждое слово, начиная с первоначально загадочной тирады о том, что ни на кого нельзя положиться и что каждый судья в Вене держит нос по ветру, вместо того чтобы принюхиваться, не нарушает ли кто закон, и заканчивая потоком удивительно разнообразных ругательств в адрес юного господина Хлесля, непременно снявших бы нимб с головы юного господина Вилфинга, этого примерного и горячо любимого зятя, если бы это слышал еще кто-нибудь помимо мужчин, которые его и так хорошо знали. Когда все наконец высказались, дом буквально дрожал от ненависти, выпущенной на свободу на втором этаже.