Меч мертвых - Семенова Мария Васильевна

Она наклонила голову к плечику и посмотрела, как ему показалось, лукаво:

– И я не красавица, и встреча наша с тобою, Твердятич, нам обоим к добру, так что незачем о ней сожалеть. Ибо иду я туда же, куда и ты собрался. Только пешком меня и лягушка обскачет, а ты, смотрю, коня мне привёл…

Искра от этаких слов вначале онемел, потом собрался рассвирепеть, но не успел, ибо Куделька напомнила:

– Батюшка твой когда в Ладогу отбывал, кто его против зла, у порогов ждущего, опасал?..

Проводы отца и слова старой колдуньи Искра, конечно, не позабыл. Но и пристально не размышлял о них, потому что это было больно. Сколькими дурными знамениями остерегала Твердяту Мать Лада, предвечная Хозяйка Судеб!.. А вот не разглядели. Не вслушались. Так уж привыкли на разум житейский только и уповать. Сам боярин и он, Искра, сын его недомысленный…

Он спросил глухо:

– Зачем бередишь?

Куделька ответила:

– Затем, что гордый батюшка твой мою наставницу не послушал, а ты меня, может, послушаешь. Если вправду хочешь по чести мёртвого упокоить, а живому жизнь сохранить…

Искра мрачно смотрел на неё с седла. О каком ещё живом девка толкует?.. О нём самом, что ли?.. Потом в памяти выплыл Вадимов суд, тёплое нутро меховой шубы и Куделькино невесёлое пророчество о судьбе злосчастного Торгейра. Как горевал по нему Харальд!.. А вдруг она и Торгейра сумела бы спасти?.. Если б дали ей тогда слово сказать, может, и усомнился бы чистый сердцем датчанин, не стал возводить на Замятню Тужирича облыжного обвинения, не сошёлся бы с ним в поле, с которого справедливый Перун не пускает неправого обратно к живым… Если бы он, Искра, боярский сын, ей хоть мало помог то слово промолвить…

Он хмуро полез вон из насиженного седла, ощущая, что на больной ягодице вот-вот откроется рана. Но ведь не самой хромоножке карабкаться на заводного коня, надобно хоть стремя ей подержать…

Медленно, как старуха, со ступеньки на ступеньку поднялась Крапива по стыло-скрипучему всходу, миновала незакрытую дверь, подняла над головой маленький масляный светильничек, найденный внизу, и поняла: вот оно, жилище батюшкино. Лавка с постелью, хранящей запах его, большой лубяной короб возле стены, из дому привезённый… старый, с детства памятный короб, что она несмышлёной девчушкой когда-то попортила ножичком, а батюшка её за ухо оттрепал, гневался… Взгляд Крапивы метался по бревенчатым стенам, ища какого-нибудь знака о судьбе отца. Но не было знака. Она, дура, поначалу возрадовалась, обнаружив, что в маленькой крепости не сражались, не отстаивали её от неведомого врага. И теперь вот отлегло от сердца, ибо не было в горнице ни разгрома, ни кровавых потёков…

Только лучше бы они, наверное, были. Как ни жутко это промолвить.

Горница, как и прочие хоромины, куда заглядывали они со Страхиней, не была ни ограблена, ни перерыта, как всегда случается, когда враги берут на щит поселение. Жильё воеводы глядело оставленным, да не просто оставленным, – брошенным в мгновение поспешного бегства. Бегства, когда спасаются в чём были, хватая лишь самое необходимое и дорогое…

Страхиня поднялся по всходу совсем бесшумно – Крапива вздрогнула всем телом, когда он коснулся плеча:

– Нашла что-нибудь?

– Батюшка здесь жил… – выдавила Крапива. Она всё держала глиняный светильник в руках и не могла поставить его ни на лавку, ни на короб, не могла заставить себя хоть к чему-нибудь притронуться. Так невозможно бывает коснуться мёртвой плоти, из которой только что вылетела родная душа…

Варяг буркнул сквозь зубы, оглядываясь кругом. Крапива исполнилась обречённой ярости, ожидая: сейчас скажет – удрал батька твой и дружину увёл, как есть к разбойникам подался!.. Если скажет, придётся ему её прямо сразу здесь убивать. Поскольку иначе она ему последний глаз выбьет и горло зубами перегрызёт… Но Страхиня сказал совсем иное:

– Ищи, девка. Ты отца своего хорошо знаешь… Того ли здесь не хватает, что он всяко с собой взял бы, если бы в спешке насовсем уходил?

Крапива снова заозиралась, пытаясь что-то смекнуть. Её взгляд скользил, ни за что не цепляясь и примечая немногое. Никак не удавалось сосредоточиться – пока на глаза не попал всё тот же добротный лубяной короб, много лет назад исцарапанный с одного боку ножичком. Теперь батюшка тем царапинам умилялся… Мог же повелеть закрасить, а вот не повелел почему-то…

Крапива вдруг сунула Страхине в руки светильничек, откинула лёгкую крышку и стала выкидывать из короба всё, что в нём было без особого порядка навалено. Трудилась, доколе не показалось самое донце. Только очень намётанный глаз мог заметить, что донце это было чуть толще обыкновенного. А уж чтобы раздвинуть его, вовсе требовалось знание и привычка. Иначе только сломать. Тайничок в старом коробе Крапива помнила с самого детства. Поддела и вынула прочную тоненькую дощечку. И увидела кольчугу, опрятно сложенную внутри.

Она подхватила весомое железное кружево, вскинула его к лицу и уткнулась, чувствуя, как потекло по щекам… Вот он, знак! Крапива ещё не истолковала его, ещё не решила, что именно он гласил, – а призрак беды ближе склонился к ней, застя весёлый солнечный свет, ликовавший меж облаков над мёртвой заставой…

– Отца твоего? – спросил Страхиня, ощупывая и гладя отделанный медным плетением кольчужный подол.

Крапива заговорила невнятно, всхлипывая, давясь слезами и горем:

– Датчане селундские приходили… Князь Рагнар с войском своим… Господин Рюрик на лодьях встречь вышел, сеча была страшная… Меня батюшка дома оставил, а я тогда только пояс надела… Воли его над собой не стерпела… Лютомир с побратимами укрыли под палубой корабельной… Я чести в бою доискалась, добычу взяла… Всю и отдала её, броню эту батюшке справила… Он ранен был в той сече, так чтобы больше не ранили… Простил он меня, а броню беречь стал… Не разлучался с нею, хранила она его, говорил… Трижды залатана, трижды от смерти обороняла…

Её даже замутило, порожний желудок стиснула мерзкая судорога. Более не было приветливого дня за порогом этой остывшей избы – всюду вокруг, во всём мире легла давящая тьма, и уже не будет рассвета. Только маленький светильничек на откинутой крышке короба ещё сопротивлялся ползущему мраку, но и он скоро погаснет… Крапива вдруг ощутила всей кожей, что вымерший городок более не был жилищем отца. Неизвестно куда, словно Змеем Волосом унесённые, подевались из него люди, а добрые Домовые, суседушки, без коих дом превращается в домовину, то ли умерли, убитые подкравшимся злом, то ли замёрзли, лишённые тепла, то ли разбежались, напуганные, и лишь чёрная нежить шепчется по углам, подбираясь всё ближе и ожидая, когда погаснет светильничек…

– Значит, не сам ушёл твой отец, – пробился сквозь мрак неожиданно трезвый голос Страхини. – Или вернуться думал, ан не довелось.

Ему-то не застили разум чужие страх и отчаяние. Он успел сверху донизу облазить всю заставу, принюхиваясь по-звериному и подмечая единственным глазом всякую мелочь. И понять то, чему Суворова кольчуга на потайном дне ларя явилась лишь подтверждением. Боярин Щетина отсюда не сбегал яко тать. И не был изгнан вражеской силой. Когда он последний раз выходил в эту дверь, он собирался вернуться. И ни о какой рати не помышлял. Это уже потом кому-то понадобилось представить всё так, будто он поспешно бросил заставу. Кому понадобилось?.. Для чего?..

И не учёл этот кто-то, что его загадку будут отгадывать два человека, готовых на это жизнь свою положить. Суворовна, у которой после гибели Лютомира дел-то других не осталось на свете, кроме как очистить имя отца. И он, Страхиня.

Крапиву колотило, она не отнимала от щёк отцову кольчугу и плакала безутешно, стоя посреди горницы и раскачиваясь, как стебелёк на ветру. Если бы это парень так заходился, Страхиня управился бы без особых затей: взял бы за шиворот да накрест огрел по щекам, небось сразу сопли-то подобрал бы. С девкой тоже можно было так поступить – выбрала ж время разнюниться, в путь пора!.. Он уже и руку занёс… Но рука, вместо того чтобы больно стиснуть беззащитное плечо, опустилась на него тихо. Неумело погладила…