Георгий Победоносец - Малинин Сергей

Лёжа на боку и притворяясь убитым, Аким выудил из рукава ножик и первым делом обрезал ремень, что связывал его с мёртвым джурой. В голове метались спасительные мысли о том, что он скажет, ежели его захватят русские. Оправдание, верно, нашлось бы: ехал-де в войско к боярину, без коего жизни не мыслит, а крымчаки перехватили и забрали с собой. Придумано было не худо, да вот беда: чтобы хоть кому-то рассказать эту басню, сначала надо было живым убраться из превратившегося в смертельный капкан оврага.

Около сотни татар, а с ними и сам мурза Джанибек, исхитрившись поймать и усмирить взбесившихся лошадей, вскочили на них верхом и, как были, без сёдел, ринулись вверх по течению ручья — туда, где овраг мелел и сужался, постепенно сходя на нет. Вскорости в той стороне один за другим гулко ударили два пушечных выстрела, и по раздавшимся воплям Аким смекнул: бьют дробом, сиречь картечью, от коего на малой дистанции войско несёт небывалый урон. Следом поднялась пальба из пищалей, и вскорости беглецы, малая их часть, кто верхом, кто пешком, пятясь под ружейным и пушечным огнём, вернулись на место побоища.

Акиму тоже посчастливилось изловить коня. По склонам оврага уже сыпались вниз, грозно уставив пики и размахивая саблями, русские ратники. Завязалась сеча, в которой, ежели повезёт, у Акима был верный шанс улизнуть.

Из гущи боя прямо на него вдруг выбежал, дико вращая глазами, мурза Джанибек — без чалмы, в распоясанном халате, с окровавленной щекой и с саблей в руке. Аким даже слушать не стал, что он там кричит: ясно было, что хочет поквитаться с предателем, который заманил его в ловушку. Острая сабля блеснула в сыром полумраке оврага; Аким присел, пропуская над собой свистящую сталь и шаря глазами по сторонам в поисках какого-никакого оружия. Кривая сабля с широким утяжелённым концом, именуемая елманью, валялась на земле в каких-нибудь трёх шагах. Безносый увернулся от нового свистящего удара, после ещё от одного, боком подбираясь к елмани. Мурза замахнулся снова, но на середине взмаха замер, выгнулся дугой и пал лицом в землю с перебитым пулей хребтом. Едва взглянув на труп, Безносый подобрал елмань, снова поймал коня, запрыгнул ему на спину и с диким гиканьем погнал его вниз, к болоту, надеясь, что в той стороне не догадались поставить заслон, и не особенно доверяя своей надежде.

Как выяснилось, опасался он не зря. Когда кожа уже ощутила сырую прохладу, а вырванные ноздри втянули гнилостный смрад стоячей воды, из кустов чуть ли не в самое лицо Акиму вдруг выпалил фальконет. Следом ударил второй; картечь с визгом понеслась вдоль оврага, кося увязавшихся за Безносым крымчаков. Невредимый Аким нырнул в облако порохового дыма, заметил прямо перед собой тусклый блеск медного пушечного дула и припал к конской гриве. Над самым ухом оглушительно бахнула пищаль, бритую макушку опалило огненным вихрем. Испуганный конь с маху перескочил фальконет, и, когда конские копыта с глухим стуком коснулись земли, Безносый одним разящим взмахом тяжёлого клинка срубил выскочившего из дыма стрельца.

Вослед ему пальнули ещё раз-другой, а после наседавшие со стороны оврага крымчаки отвлекли внимание пушкарей от одинокого беглеца, коему посчастливилось невредимым прорваться через заслон. За спиной слышались крики умирающих, ружейная пальба и лязг железа — знакомые, постепенно затихающие за поворотом оврага звуки битвы.

В тот самый миг, когда Аким уже считал себя спасённым, конь под ним вдруг споткнулся и упал, сбросив с неосёдланной спины седока. Безносый кубарем покатился по траве, но елмань не выпустил и сразу же вскочил на ноги. Конь бился в стороне, пытаясь встать; в груди у него торчала стрела с полосатым, как кукушкин хвост, оперением.

Глава 16

Степан уже и не помнил, кто первый прилепил ему это ни с чем не сообразное прозвище — Леший. Когда впервой услыхал про себя такое, даже обиделся: ну какой из него к лешему Леший? А после попривык и рукой махнул: да зовите как хотите! Ещё немного погодя подумалось: оно и хорошо, что Леший. С таким-то прозвищем года не пройдёт, как добрая половина округи напрочь позабудет, кто он таков на самом деле. В лесу живёт, народ стращает — стало быть, леший и есть.

И как в воду глядел: забыли. То есть не то чтобы забыли, а будто сговорились забыть, что жил в деревне Лесной знатный резчик Степан Лаптев, который от лютой боярской обиды в лес ушёл да там навсегда и остался. Про себя-то, может, и вспоминали, а вслух — ни-ни. Да и он старался людям глаза не мозолить, на лесной тропке лишний раз не попадаться. Был и сгинул, вот и весь сказ. То ли есть он в лесу, то ли нет его вовсе — поди знай.

Мужичья память короткая да тёмная. Всё в ней перепутано — и правда, и кривда, и быль с небылью. Иной, когда придёт ему охота язык почесать, потешить людей (а в первую голову себя самого) неспешным сказом, скорей небылицу сплетёт, чем быль припомнит. Вот, к примеру сказать, жил-поживал в одной деревне мужик по прозванию Стёпка Лаптев, знатно петухов да коней на оконных наличниках резал. После обидел его боярин крепко, так он сговорился с нечистой силой и ушёл к ней в лес дремучий жить, беса тешить. Бывает, в полнолуние волком обернётся и на деревне скотину душит, а то и ребёнка украдёт. Изба его, как он с нечистью-то сговорился, сама собой занялась и дотла сгорела — вон оно, пепелище, гляди, коль не страшно тебе…

Вот и сказка готова, да такая, что поневоле заслушаешься, хоть и знаешь наверняка, что в сказке той ни словечка правды нет.

Так он Лешим и остался. В первое лето, помнилось, ни есть, ни спать не мог, всё на боярина охотился. Отощал, пооборвался, одичал — ну как есть леший. После одумался: так не то что боярина не изловишь — себя до смерти изведёшь безо всякой пользы. Да и холодать помаленьку стало, а в лесу, на голой земле, без тепла неуютно. Отрыл на сухом бугре землянку, брёвнами изнутри обложил, дёрном в три слоя укрыл, сложил печурку — перезимовал.

Ну, да как он там в лесу жил, никому не интересно, и ему самому в первую голову. Ему боярин Иван Долгопятый был надобен, а боярина-то взять как раз и не получалось. Раз попробовал, другой, и всё: понял идол толстомясый, откуда ветер дует, и беречься начал. Видно, пернатый демон, что вместо шута при нём состоял, его надоумил что да отчего.

Хоронился боярин в тереме, за высоким частоколом да толстыми бревенчатыми стенами. Стражи к себе во двор нагнал столько, что не повернуться — ну, ровно осаду держать вознамерился, несметные вражьи полчища отражать. Берёгся и на дороге: справил себе возок крытый, с толстыми стенками да с окошками в детскую ладонь и отныне без того возка за ворота ни ногой. Хитрый был возок: возница, всё тот же пернатый бес в золочёной личине, тоже внутри сидел, со всех сторон толстыми досками укрытый, и оттуда, изнутри, в малое окошечко глядя, лошадьми правил. И при возке не менее десятка конной стражи, а то и все два, когда как. Вот и возьми его голыми руками!

Он уж по-всякому пробовал — и ямы волчьи на дороге рыл, чтоб возок целиком влез, и иные ловушки мастерил. А только ничего не получалось: и в яму тот возок не шёл, и деревья, загодя подпиленные, все мимо него падали. Ну, будто заговорённый! Иль то Степан таким бестолковым уродился, что убить не мог?

С горя попробовал сколотить ватагу — чтоб, стало быть, скопом навалиться, стражу перебить и боярина из возка, как улитку из скорлупы, вынуть. Сколотил. Поглядел на своих ватажников день, поглядел другой, пожил с ними неделю, а после разогнал всех — вот именно, что к лешему. Им, лихим людям, боярин был надобен столько же, сколько и любой иной человек — купец, к примеру, иль просто прохожий, у коего в мошне позвякивает. Степан разбоем жить не хотел, а они опричь разбоя ничего не умели и иной доли для себя не чаяли — грабили кого ни попатя, однова́ даже у старосты деревенского деньги за проданный урожай отняли. Вот тогда-то Степан и взъярился — деньги у них отобрал и старосте на двор подкинул, а самих разогнал, пообещав, что первого, кто в лес ещё хоть разочек сунется, своими руками жизни лишит.