Благовест с Амура - Федотов Станислав Петрович

Последние слова, наверное, прозвучали холодновато, несли в себе оттенок обиды, иначе с чего бы вдруг спокойнейший Петр Васильевич на обратном пути на шхуну вдруг взволнованно заговорил:

— Вы не сердитесь на нее, Николай Николаевич, она, видимо, столько перенесла…

— Милейший Петр Васильевич, — грустно ответил Муравьев, — я ничуть на нее не сержусь. Наоборот, ей и другим женщинам экспедиции есть за что сердиться на меня и остальное высокое начальство… вплоть до императора. Чем измерить их подвиг?! Мужья ходят в походы, совершают открытия, героические поступки, а они терпеливо обеспечивают им уют, утешают женской лаской, рожают и теряют детей — и все это без чинов, орденов, без пенсий! О них никто не думает, за них никто не беспокоится, а они несут свою бесконечную службу — и тоже ведь не ради своего удовольствия, а во благо Отечества!

Николай Николаевич очнулся от затянувшегося воспоминания, увидев участливый взгляд писателя.

— Об чем задумались, любезный Николай Николаевич? — спросил Гончаров. — Уж не о тех ли, кто вам ставит b

â

Муравьев улыбнулся и отрицательно качнул головой:

— Скорее о тех, кому ставят, кто их выдергивает и двигается дальше. Вот вы своими глазами увидели, какое оживление царит в этих местах — в Императорской Гавани, в Де-Кастри, устье Амура. Да и в Петровском зимовье с борта шхуны могли оценить, сколько тут всего понастроено. И все это выросло на пустом месте за каких-то три года, при ничтожных, как любит говорить Невельской, средствах. А ведь он совершенно прав: средства-то действительно ничтожные — меньше пятнадцати тысяч рублей в год на всю экспедицию! У меня жалованье больше! Вы представляете, какие здесь люди? Титаны! Ей-богу, титаны, иначе не скажешь! А сейчас, уезжая, я им поставил, можно сказать, непосильную задачу — обеспечить нормальную зимовку почти тысячи человек, считая экипажи «Паллады», «Оливуцы» и других зимующих кораблей. И думаете, Невельской со товарищи не справятся? Справятся! Это же их руками оживлен весь край!

Муравьев взволнованно помолчал, писатель вынул из внутреннего кармана сюртука сложенную вдвое тетрадку и карандаш и что-то записал.

— Для памяти, — пояснил он, — некоторые ваши слова. Я же книгу пишу о нашем путешествии вокруг света и в ней обязательно расскажу о Сибири.

— Жаль, что вы не сошли на берег в Петровском: вам бы надо было познакомиться с женщинами — женами некоторых офицеров и нижних чинов Амурской экспедиции. В России все знают о женах декабристов — об этих женщинах не знает никто. А они высаживались вместе с мужьями на голые берега в совершенно невозможных условиях и переносили все тяготы, да еще и детей рожали. Вот у Невельского четыре месяца, как родилась вторая дочь, и три месяца, как умерла первая…

— Господи боже мой! — только и воскликнул Иван Александрович. — А по нему не скажешь: он весь в делах и заботах, весь такой доброжелательный!

— …А супруге его было девятнадцать лет, когда она после Смольного института последовала за ним в этот совершенно дикий край.

— Это, пожалуй, героичнее, чем приезд в Сибирь жен декабристов, — задумчиво произнес Иван Александрович. — Да, вы правы: жаль, что я с ними не познакомился. Просто, видя одних мужчин, я и подумать не удосужился, что где-то неподалеку находятся их жены…

— Их здесь очень немного, но они невероятно облагораживают быт и подвижничество мужей и их товарищей. Они облагораживают самую жизнь! Вы знаете, Иван Александрович, Сибирь вообще — необыкновенная страна: она исподволь, ненавязчиво, выявляет в человеке такие качества, о которых он никогда не подозревал и, не попав сюда, так никогда бы и не узнал. Вот вам пример — моя жена. Истинная француженка, мы с ней познакомились в Ахене при весьма необычных обстоятельствах. Став моей женой, она через несколько месяцев, узнав о моем назначении в Сибирь, чуть в обморок не упала, а спустя год отправилась вместе со мной из Иркутска в Камчатку и теперь говорит: «у нас в Сибири!» Представляете? Французская дворянка говорит: «у нас в Сибири!» И гордится, что стала сибирячкой. А про войну с Францией заявляет: «мы их побьем». «Мы» — это Россия, «их» — это Францию! А князь Волконский, выйдя на поселение, стал заправским агрономом, арбузы выращивает! Да-а, Сибирь чудеса с человеком делает, но подождите — и узнаете, какие чудеса сотворит с Сибирью человек!

— Да вы — романтик, милейший Николай Николаевич! — засмеялся Гончаров.

— Не думаю. По-моему, я — сугубый прагматик.

— Вы просто себя не знаете.

— А вы, простите, не знаете Сибири. Полмира объехали, столько стран повидали — в каждой, конечно, своя особинка, а Сибирь среди всех на особицу. Вот проедете по ней и поймете. Мне иногда кажется, что Бог создавал человека — и Адама, и Еву — именно в Сибири и создал их тружениками, в помощь себе. Не мог Господь создавать лодырей и бездельников, чтобы им само все в рот сыпалось…

— А как же Эдем, этот рай благословенный? — лукаво спросил Иван Александрович. — И как понимать изгнание из рая?

— Эдем — это сон усталого от работы человека, а изгнание — пробуждение, необходимость снова приниматься за работу. Господь создал контуры мира, а наполнять эти контуры поручил человеку. Это работа большая, долгая и очень трудная. Зато сколько радости, когда видишь ее результаты!

Ну, хорошо, а яблоко познания, а змей-искуситель?

— Мне кажется, это иносказание жажды любви и ее взаимное открытие. Любви не к Богу, что само собой разумеется, ибо «Бог есть Любовь», а любви человека к человеку — ради детей, ради продолжения рода, а значит, ради вечной жизни.

Все это выпалил Муравьев на едином дыхании. Ему хотелось вскочить и пробежаться, но в каюте передвигаться было невозможно, а переполнявшая его энергия требовала выхода, и он покраснел, вдруг облившись обильным потом.

Гончаров с тревогой посмотрел на него и поспешил открыть окно — в каюту ворвался соленый ветер, наполненный плеском волн и криками чаек. Стало свежо и просторно.

— Спасибо, — передохнув, сказал Муравьев. — Что-то я переволновался.

— С такими мыслями немудрено, задумчиво произнес писатель. — Даже не знаю, как их квалифицировать. С одной стороны, весьма любопытно, с другой — попахивает ересью. Не думаю, что церковь бы их одобрила. Хотя свой прагматизм вы вполне подтвердили, однако романтика не отрицается.

— Не буду спорить. Наоборот, задам вопрос из области романтики. Как вы относитесь к прорицаниям?

— Ну, это не столько область романтики, сколько — мистики, — махнул рукой Иван Александрович. — Всякие там Авели, Марии Ленорман…

— Нет, я имею в виду вещие сны. Верите ли вы в вещие сны?

— Простите великодушно, а почему вы об этом спрашиваете?

Николай Николаевич рассказал о самых ярких повторяющихся снах, о сбывшемся — про аварию на сплаве — и о своей попытке объяснения. Однако, подумав, признал, что, наверное, ошибается. Вот ведь остался несбывшимся сон про дуэль, а повторяться перестал. Значило ли это, что дуэли не будет? Или — сон про схватку с волками. Пускай волки — как в басне — его враги и главнейший из них — вожак с желтыми глазами — граф Нессельроде, пускай, — но разве схватка с ними уже закончилась? Да, он выиграл сражение — добился-таки сплава, выхода на Амур, права прямых переговоров с китайцами, — но война не закончена, клыки Нессельроде и его стаи по-прежнему оскалены, а это значит — в любой момент могут вцепиться с самой неожиданной стороны. Так, может, отсутствие вещих снов говорит о том, что подсказки кончились и дальше надо действовать, надеясь лишь на самого себя? На свой опыт и заслуженный авторитет?

— Почему бы и нет? — Гончаров приложил полусогнутый указательный палец правой руки ко рту и в раздумье постучал им по губам. — Признаться, я никогда вещих снов не видел, а может, просто не обращал на них внимания и, естественно, об этом не думал. Право, не знаю, чем вам посодействовать. У меня лишь одно замечание. Вы говорите, что сны каждый раз немного другие? — Муравьев кивнул. — Тогда будьте осторожны в своих действиях. Будущее неоднозначно, оно может меняться от самых незначительных наших поступков. «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…»