Игра королев - Даннет Дороти

Он сплел свои длинные пальцы и поднял их, глядя на сомкнутые ладони.

— Патриотизм — теплица, где вызревают личинки. Он рождает нетерпимость, он вызывает несостоятельное, обманчивое буйство красок… Человек весьма средних способностей с радостью ощущает святость цели, непреложность обряда, слышит отголоски тайных, давно утраченных, царственных слов, по-детски ликует, отыскивая следы древней доблести в мифах, легендах, балладах. Он стремится к успеху — так чего же проще? Он устает от бесконечной смены дней, месяцев и лет, он жаждет движения, перемен, бурь и тревог; он счастлив видеть, как расцветает скромный дар, который зачах бы в скудных бороздах обыденной жизни. По всем этим причинам люди хотя бы раз в жизни бросаются в битву ради блага отчизны…

Патриотизм, — продолжал Лаймонд, — высокое слово, ключик, открывающий дверь в волшебную страну. Патриотизм, преданность, искреннее убеждение в том, что во всем мире, объятом яростной борьбой, земля твоих отцов благороднее и лучше всех. Состязание перед лицом небес за лучшую породу людей, средство развеять скуку, выказать больше мощи, больше дарований, потратить больше денег; ребяческая, ханжеская нетерпимость, разменная монета на рынке власти…

Мягкий голос Хозяина Калтера звучал в глубокой тишине.

В лице Лаймонда не дрогнул ни один мускул.

— Это не патриоты, а мученики, и они умирают в радости, полные сознания своих заслуг, как первые христиане умирали в уверенности, что достигнут вечного блаженства, и их пример остается, и бродит, как вино, и вселяет новую жизнь в века. Они возглашают на всю Вселенную: «Преславна наша земля под солнцем». Я должен верить в это. говорят мне. Верить в это — признак доблести, к тому же я выжму из мертвого кома глины страсть, и могущество, и силу самоотречения, которые иначе остались бы погребенными во прахе.

Голос его звенел свободно, и все видели уже, куда ведет их эта отточенная, всем понятная и близкая мысль.

— И кто может сказать, что они не правы? — продолжал Лаймонд. — Всегда будут те, кто прилипает к живому лону отчизны, и те, кто, вырвав из земли свои корни, измышляет новые пути ради общего блага. Разве эта страна — исключение? Разве не найдется человек, который возьмет бесценную вещь и скажет «Вот народ, такова его душа, таковы его недостатки и таковы достоинства»? Как можно возродить этот народ к новой жизни, к новой судьбе, высокой и мирной, и кто, сочувствуя ему в мудрости своей, поведет его нужной тропой?

Две, три, четыре секунды продолжалась тишина. Затем Лаудер с блаженным, просветленным лицом испустил глубокий вздох; сам Арджилл перевел дыхание. Эрскин оторвал взгляд от кресла, где сидел подсудимый, и увидел, как Ричард смотрит на брата, и все его чувства ясно читаются на обычно непроницаемом лице.

Арджилл долго глядел на Лаймонда: раздумье, любопытство, невольное уважение отражалось на бледном, породистом лице. Наконец он произнес:

— Вы сказали то, что полагали нужным сказать в этот миг, и я понял так, что вы не собираетесь оспаривать те тяжелые обвинения против вас лично, какие были выдвинуты сегодня. Не думаю, чтобы вы ошибались, но здесь не место и не время отвечать вам, и я не уверен, что я либо кто-то другой в этом зале сможет сделать это… — Он прервался. — Мы сегодня присутствовали при публичном слушании необычного дела: перед нами прошла череда событий, которые направляла и вела к нужному концу личность сильная и незаурядная. Господин Лаудер по-своему истолковал нам характер этого человека. Но, полагаю, он первый согласится, что, преследуя свои цели, не показал нам этот характер в целости и что, какою бы ни была истинная натура господина Кроуфорда, она, конечно, не проста, не поверхностна и уж во всяком случае нельзя ее назвать пошлой.

Мы тщательно разобрали все представленные свидетельства. Большинство обвинений, возведенных на подсудимого с 1542 года, в значительной степени утратили свою силу благодаря услышанному здесь. Но первоначальное обвинение остается, и доводы, приведенные подсудимым в свою защиту, не смогли поколебать уверенность в подлинности имеющейся в нашем распоряжении улики.

Тем не менее мы еще раз обдумаем дело, и завтра наша палата выскажет свое мнение на заседании Большого парламента, перед которым нам надлежит предстать. Его решения вы должны убояться, и предупреждаю вас: укрепите душу свою.

Это уже был приговор, насколько данное заседание судебной палаты имело право его огласить. Лаймонд выслушал стоя и, несомненно, понял все: мучения этого дня наложили на его лицо неизгладимый отпечаток. Он поклонился советникам и, к удивлению присутствующих, повернулся и поклонился скамьям, где сидели Эрскин и его брат; затем в окружении стражи спокойно направился к двери.

Ни Лаудер, ни судьи, ни застывшие в молчании свидетели так и не вспомнили об Уилле Скотте.

Опустилась ночь, обманчиво спокойная.

У берегов Тайна город Хаддингтон был окружен кострами; шаги солдат гулко отдавались на стенах осажденной крепости и шлепали по грязи траншей, окружавших ее, — кирки и лопаты саперов под покровом темноты продолжали свою подрывную работу.

Река, еле видная в сумраке, змеилась к морю; устье ее, усеянное маленькими черными судами, которые казались пуговицами на платье великана, сверкало в лунных лучах и мерно колыхалось под порывами восточного ветра: ветер этот длинными хваткими пальцами отрывал от побережья английский флот.

Эдинбург, мрачный и неприступный, лежал за своими стенами, укрытый зловещей тенью холмов; скала, мост и прилегающие кварталы казались рыбой, плывущей по темным водам Hop-Лоха. В лунном свете на булыжниках мостовой вырисовывались очертания новых, высоких домов: крытые тростником крыши, шпили, мелкая черепица, зубчатые стены и водостоки, сверкающие в темноте, как пестрые, серебристые угри.

В воротах, как всегда, горели огни; светло этой ночью было и в Холируде, и во дворце Марии де Гиз на Замковом холме. Ниже по склону холма в самом высоком окошке Толбота тоже горела свеча: за этим окошком Лаймонд спал, одурманенный снадобьем, и стража за запертой дверью дожидалась, когда пройдет ночь и парламент соберется, чтобы вынести узнику приговор. В своем доме на Хай-стрит его семья тоже дожидалась утра, и свечи горели всю ночь.

Они горели и в замке, где содержались английские пленники: от чада свечей и жара камина в комнате было не продохнуть. Под низким потолком спертый воздух пропитался запахом пота и пролитого пива. Комната была набита битком, воздуху не хватало, но блики свечей падали на плотное соцветье склоненных голов, на шеи, вытянутые жадно, порывисто, словно у зверей на водопое.

Посередине комнаты сидели Уилл Скотт и сэр Томас Палмер, уже без рубашек; их загорелые тела блестели от пота, который ручейками стекал по спине.

Ибо уже с час Палмер не шутил больше, не предавался своим многозначительным воспоминаниям; он уставился в карты напряженным взглядом, тяжело дыша, опустив на грудь тройной подбородок. Рядом с его стулом аккуратно связанная в узел лежала добрая половина вещей Скотта. Рядом со Скоттом валялись затоптанные ногами зрителей все предметы, принадлежавшие Томми Палмеру, — все, кроме одного: показаний его двоюродного брата.

Скотт слишком устал, чтобы думать. Он и до этого часто играл ночь напролет и на заре вставал от стола небритый, с диким взором, голодный, как волк, громогласный и будоражащий всех, точь-в-точь как его отец. Но чтобы справиться с Палмером, недостаточно было иметь природное чутье — требовались выдержка, бдительность, сосредоточенность, умение блефовать и распознавать блеф.

Он не обращал внимания на шуточки разгорячившейся публики, не позволял себе расстраиваться из-за проигранных партий и терпеливо сносил неизменное благодушие Палмера. Он упрямо продолжал игру; рыжий вихор его слипся от пота, а таро начали мелькать в глазах, словно пригласительные билеты в ад. Он отдавал себе отчет в том, что уже темно, что дознание закончено, и Эрскин, который теперь стоял рядом, сообщил ему, что Лаймонд не сумел оправдаться. Но как проходило время, Уилл не замечал.