В своей решимости, в своей любви Жильбер показал, каков он на самом деле — наивный и трогательный дикарь. И несмотря на презрение к нему, Андреа не могла не изумиться. На какой-то миг молодой человек подумал, что она не устоит перед его рассказом, как нельзя устоять перед правдой, перед любовью. Но бедняга Жильбер недооценил силы ненависти, пылавшей в девушке. На Андреа, которой Жильбер был отвратителен, не подействовали даже самые несокрушимые доводы презираемого ею воздыхателя.
Некоторое время она молча смотрела на Жильбера; казалось, в душе у нее происходит какая-то борьба. Поэтому Жильбер, которого наступившее ледяное молчание повергло в смущение, счел необходимым заключить:
— Мадемуазель, вы не должны питать ко мне отвращения, как делали это раньше, так как теперь это было бы не только несправедливостью, но и неблагодарностью с вашей стороны. Я только что это сказал и повторяю снова.
При этих словах Андреа надменно подняла голову и с убийственным равнодушием осведомилась:
— Будьте любезны, господин Жильбер, скажите: как долго вы ходили в учениках у господина Руссо?
— Думаю, месяца три, мадемуазель, если не считать времени моей болезни после тридцать первого мая, когда меня чуть не задавили, — простодушно ответил Жильбер.
— Вы меня не так поняли, — возразила Андреа, — я не спрашиваю вас, болели вы или нет и если болели, то отчего, — это, конечно, весьма, живописный финал вашего рассказа, но значения он не имеет. Я лишь хотела вам заметить, что, прожив всего три месяца у знаменитого писателя, вы сделали неплохие успехи: первый роман ученика достоин произведений, публикуемых его учителем.
Жильбер, который спокойно слушал в надежде, что на его страстные речи Андреа ответит по крайней мере серьезно, был повержен во прах этой разящей иронией.
— Роман? — с возмущением переспросил он. — Так вы считаете, что все мною рассказанное — роман?
— Да, сударь, — отвечала Андреа, — именно роман, но только вы не заставили меня его прочесть и я вам за это благодарна. Я глубоко сожалею, что не в силах заплатить за него то, что он стоит, — как бы я ни старалась, ему просто цены нет.
— Так, значит, вот как вы мне отвечаете? — пролепетал Жильбер; сердце его сжалось, глаза потухли.
— Я вообще вам не отвечаю, сударь, — отрезала Андреа и, оттолкнув молодого человека, прошла мимо.
И вовремя: Николь уже звала свою госпожу из конца аллеи, так как не хотела вторгаться в ее разговор с собеседником, в котором она не узнала Жильбера из-за тени, отбрасываемой на него листвою.
Однако, подойдя поближе, служанка поняла, кто это, и в изумлении остановилась, коря себя за то, что не совершила вовремя обходной маневр и потому не услышала, о чем разговаривал Жильбер с м-ль де Таверне.
Последняя же, чтобы еще сильнее подчеркнуть высокомерие, с каким она обращалась к Жильберу, нежно проворковала:
— Что случилось, дитя мое?
— Мадемуазель, к вам пришли господин барон де Таверне и господин герцог де Ришелье, — сообщила Николь.
— Где они?
— У вас, мадемуазель.
— Пойдемте.
И Андреа двинулась к дому.
Николь последовала за нею, но, уходя, бросила насмешливый взгляд на Жильбера: мертвенно-бледный, смятенный и разозленный до бешенства, он грозил кулаком вслед уходящей обидчице и бормотал сквозь зубы:
— О бессердечное, бездушное создание, я спас тебе жизнь, я таил свою любовь, я заставил замолкнуть все чувства, которые могли оскорбить в тебе то, что я считал твоею чистотой, — ведь для меня в моем безумии ты была святой девой, подобно той, что живет на небесах! Теперь я увидел тебя вблизи: ты — всего лишь женщина, а я — мужчина. О, придет день, когда я отомщу тебе, Андреа де Таверне! Дважды я держал тебя в своих объятиях и оба раза был к тебе почтителен; так берегись же третьего раза, Андреа де Таверне! Прощай, Андреа!
И он ринулся в чащу, словно молодой раненый волк, который убегает, не оборачиваясь, скалит острые зубы и злобно сверкает глазами.
116. ОТЕЦ И ДОЧЬ
В конце аллеи Андреа и впрямь увидела маршала и отца, которые прохаживались перед домом в ожидании девушки.
Оба друга сияли и держались за руки: более точной копии Ореста и Пилада [75] при дворе невозможно было сыскать.
Завидя Андреа, старики еще более возрадовались и принялись обмениваться замечаниями относительно ее сияющей красоты, которой гнев и быстрая ходьба придали еще более неповторимый блеск.
Маршал поздоровался с Андреа так, словно девушка была уже всеми признанной г-жой Помпадур. Это не ускользнуло от барона и весьма его обрадовало, однако подобная смесь почтения с весьма вольными любезностями удивила Андреа: ловкий придворный умел вложить в одно-единственное приветствие столько нюансов, сколько Ковьель [76] — французских фраз в одно-единственное турецкое слово.
Андреа присела перед маршалом и отцом в церемонном реверансе, после чего изящно и любезно пригласила их подняться к ней в комнату.
Маршал выразил восхищение по поводу опрятности жилища девушки — единственной роскоши в обстановке и убранстве этого уголка. С помощью цветов и небольшого количества белого муслина Андреа сумела превратить свою унылую комнатку не во дворец, но в храм.
Маршал уселся в кресло, обитое зеленым кретоном с вытканными на нем крупными цветами, под высокой вазой китайского фарфора, из которой свешивались душистые гроздья акации и кленовых листьев вперемешку с ирисами и бенгальскими розами.
Барон де Таверне занял такое же кресло, а Андреа присела на складной стул и облокотилась о клавесин, также украшенный цветами, стоявшими в большой вазе саксонского фарфора.
— Мадемуазель, — начал маршал, — я приехал, чтобы от имени его величества передать вам те комплименты, которые были высказаны слушателями вчерашней репетиции по поводу вашего очаровательного голоса и безупречного музыкального таланта. Государь побоялся, что вызовет всеобщую ревность, если станет вас при всех расхваливать. Поэтому он поручил мне выразить вам благодарность за доставленное удовольствие.
Андреа зарделась и стала столь хороша собою, что маршал продолжал уже как бы от своего имени:
— Король заверил меня, что никогда еще среди его придворных не было особы, которая была бы в той же степени, что вы, мадемуазель, одновременно одарена умом и счастливой внешностью.
— Вы забыли о сердце, — просияв, вставил барон. — Андреа — образцовая дочь.
На секунду маршалу показалось, что его друг вот-вот расплачется. В восхищении от подобного излияния отцовских чувств он воскликнул:
— Сердце! Увы, дорогой мой, вы один можете судить о той нежности, коей преисполнено сердце мадемуазель. Будь мне двадцать пять лет, я положил бы к ее ногам и свое сердце, и состояние.
Андреа еще не умела хладнокровно выслушивать любезности придворных и лишь пробормотала что-то невнятное.
— Мадемуазель, — тем временем продолжал маршал, — король просил вас позволить ему засвидетельствовать вам свою признательность и поручил господину барону, вашему отцу, передать вам знак этой признательности. А теперь скажите: что мне передать в ответ его величеству?
— Сударь, — отозвалась Андреа, видевшая в том, что она собиралась сказать, лишь дань уважения подданной к своему королю, — благоволите уверить его величество в моей признательности. Передайте его величеству, что он слишком добр, и что я недостойна внимания столь могущественного монарха.
От этих слов, произнесенных девушкой твердо и уверенно, Ришелье пришел в восторг.
Он взял руку Андреа, почтительно ее поцеловал и заметил:
— Ручка королевы, ножка феи… Ум, воля, чистота… Ах, барон, какое сокровище! Да, ваша дочь — истинная королева!
С этими словами маршал откланялся и оставил Андреа наедине с отцом, который, сам того не замечая, пыжился от гордости и надежд.
