Харбинский экспресс - Орлов Андрей Юрьевич

— Я надеюсь, не очень, — уклончиво сказал Павел Романович.

— Что же мы станем делать?

— Будем пробиваться к своим.

Он чуть не сказал: «На лошадях бы получилось быстрее», — но сдержался.

— Пойдемте же, пойдемте скорей! — Дроздова заспешила вперед всех по тропинке. — Он, может, сейчас истекает кровью!

Павел Романович, ощутивший мгновенный укол ревности, промолчал и прибавил шаг.

* * *

Запах в погребе был просто ужасный.

Анна Николаевна, спустившись, даже пошатнулась, и рука ее невольно взметнулась к лицу — зажать нос. Но все же удержалась, застыла, глядя расширившимися глазами на ротмистра.

Света было немного — две масляных лампы на стенах. Агранцев лежал навзничь, на том самом тряпье, что недавно служило постелью вахмистру и Симановичу. Рядом — таз с горячей водой. Несколько белых, относительно свежих лоскутов ткани — их тоже дала китаянка.

Дышал ротмистр трудно, но был в сознании. У него уже начиналась горячка, глаза сухо блестели в неверном желтоватом свете.

— Дождались все-таки, — сказал он Дроздовой. — Зря. Надо было одной уходить. Ну да теперь что… Уж не взыщите, что беседую лежа. Pardon, однако мой ливер, так сказать, несколько потревожен.

Ротмистр говорил коротко, отрывисто.

Павел Романович с возможной тщательностью вымыл руки, опустился рядом с Агранцевым. Приподнял одежду.

Дроздова негромко вскрикнула.

— Тихо, тихо… — Вахмистр повлек ее в сторону.

Дохтуров сосредоточенно разглядывал рану. Точнее, раны — их было две. Одна сквозная, касательная, задета мышечная стенка. Вторая — глухая, раневый канал направлен через тонкий кишечник. Крови, правда, немного. А вот признаки воспаления — налицо.

— Что, доктор, покидаю экспедицию? — негромко спросил Агранцев. — Жаль, так и не узнаю про эту вашу Гекату. Или, может, подсмотрю потом… с облачка? Да, боюсь, оно меня не удержит. Как думаете?

Он засмеялся.

— Я думаю, говорить вам надо поменьше. Пока что.

— Бросьте. Раз в живот — все. Я в японскую насмотрелся… Ах, черт, пить-то как хочется! Но не прошу. Знаю, все одно не дадите.

Павел Романович поднялся на ноги, подошел к вахмистру.

— Передайте своей китаянке, — сказал он, — пусть принесет снова воды. И еще… опия. А вам, — он повернулся к мадемуазель Дроздовой и немного запнулся, словно подбирая слова помягче, — лучше подождать наверху. Проследите, чтоб китаянка подготовила воду на совесть. Мне нужен белый кипяток.

Ребров нахмурился, молча кивнул. И Анна Николаевна стерпела, ничего не сказала. Надо отдать должное: она вообще хорошо держалась.

Когда оба ушли, Павел Романович вернулся к ротмистру.

— Все хотел спросить, — сказал тот, — о чем это вы секретничали тогда с атаманшей?

— Оказал ей услугу. Профессиональную.

— И что, успешно?

— Вполне. Она даже намеревалась нас отпустить.

Ротмистр вздохнул, что было вообще-то ему не свойственно.

— Значит, я поторопился. Ну да теперь не вернешь. Ce quiest fait, est fait. ^[12]Она хоть не мучилась?

— Нет. Умерла сразу.

— Это хорошо. Что наш фотограф?

А вот с Симановичем ничего хорошего не было. Его ранение было хоть и чудовищным, но не смертельным. Памятуя, как быстро тот оправился от последствий шомпольной порки, Павел Романович почти не сомневался, что фотограф выживет. Но Симанович умер. Убил его болевой шок. Незадолго до того, как боль скрутила по-настоящему, он сказал:

— А знаете, господин доктор, вы станете смеяться. Ведь Фроим Симанович хотел перейти в православие! Да-да. Так и сказал себе: если выгорит живым воротиться — прямехонько к попу отправишься. Да только не вышло. Может, и к лучшему? Ведь у вас говорят: жид крещеный — что вор прощеный…

Но Павел Романович не стал ничего передавать ротмистру. Когда принесли воду, заново обработал рану. А потом подал особенноепитье в чашке — чуть-чуть, на полпальца.

Агранцев хлебнул, чуть закашлялся. Потом заметил:

— А водица-то маком отдает.

— Пейте уж, — ответил Дохтуров.

Вахмистр, стоявший за спиной Агранцева, быстро перекрестился.

Когда ротмистр задремал, Дохтуров поманил жандармского унтера.

— Пойдемте, — шепотом сказал он. — Проведем небольшую рекогносцировку. А вас, Анна Николаевна, очень прошу здесь побыть. Приглядите за раненым.

Выбрались из погреба.

— Как думаете, — спроси Ребров, — сколько ему осталось?

— Сутки. Много — двое.

— Плохо. Лучше бы уж быстрее отмучился. А так и сам не жилец, и нас за собою утянет.

— Что вы предлагаете?

— А то, — ответил вахмистр, — оставим его китаезам. Они и маком попоют, чтобы не мучился. Отойдет их благородие гладко, без терзаний. А после похоронют его по-людски. Я их знаю, им доверять можно.

— Бросить раненого — гнусность, — ответил Павел Романович. — Но вас никто не неволит. Можете уходить.

Вахмистр проворочал что-то под нос.

Дохтуров немного побродил по двору. Наткнулся взглядом на кривоватую лесенку. Подхватил, приставил к стене фанзы и легко вскарабкался наверх.

Отсюда были видны крыши дальних строений. Но и только.

Павел Романович перетащил лесенку, укрепил возле старой лиственницы и минуту спустя очутился на семисаженной высоте. Теперь Цицикар оказался как на ладони.

День клонился к вечеру, солнце жарко ворочалось в дымке. Вдали остро блеснули две нити — это пополуденный свет отражался в отполированной стали рельсов. Правее виднелось желто-белое здание вокзала, похожее на пасхальный кулич. Вокруг него происходило что-то странное: земля и откосы железнодорожной насыпи колебались и перекатывались, точно водяная поверхность. Павел Романович подумал сперва, что это оптический обман зрения. Но, присмотревшись, разобрал: окрест путей шевелились и перебегали человеческие фигурки. По всему — бойцы батальона имени Парижской коммуны занимали позиции перед прибытием литерного.

Правда, их было как-то уж чересчур много.

* * *

— Ну, доктор, что угодно можете просить! Все исполню. Да куда там просить — требовать можете!

Атаман Семин — еще вполне молодой человек, выглядевший, правда, сильно усталым, в заломленной набок папахе и с вислыми казацкими усами — стиснул Павлу Романовичу плечи и шагнул назад, словно любуясь.

Двое адъютантов его столь же масляно поглядели на Павла Романовича. А вокруг собралась изрядная толпа горожан, сдерживаемых казаками конвоя. Были шум, крики и всеобщее ликование. И получалось, что центром этого маленького столпотворения сейчас оказался именно Дохтуров.

Павел Романович молчал. Он чувствовал себя странно: было приятно и в то же время как-то неловко.

Атаман истолковал паузу по-своему.

— Хотя, конечно, дела после, — сказал он. — Надобно прежде победу отметить. Матвей, распорядись!

Один из адъютантов ввинтился в толпу и исчез.

— А мы покуда переждем, отдохнем, — продолжил атаман. — Чай, заслужили.

Конвой потеснил экзальтированных цицикарцев, и Павел Романович в сопровождении вооруженных людей отправился на вокзал, где в помещении ресторации обосновался ныне временный атаманский штаб.

Столы были сдвинуты к стенам, так что получилось большое свободное пространство. Его немедленно и занял конвой, а Павел Романович вместе с атаманом и вторым адъютантом прошли в отдельное помещение, очень, кстати, уютное. Должно быть, недавно здесь располагался кабинет управляющего.

— Славно, — сказал атаман, оглядевшись. — Не поверите, вторые сутки в седле. Будто закаменел.

Он устроился в кресле, достал портсигар, жестом предложил Павлу Романовичу.

— Нет? Ну как хотите. — Атаман закурил, с удовольствием выдохнул дым.

— Надумали?

— Нет, не надумал.

— Жаль. — Атаман пригладил рукой изрядно поредевшую шевелюру. — У меня в отряде вам бы работы достало.

Семин произносил почти слово в слово недавние доводы Вербицкого. Только, разумеется, знать он этого не мог.