Но Александр Петрович встретил Яшку строгим взглядом:
— Здравствуй, — и протянул руку.
Яшка хотел сначала вытереть свою грязную ладонь о штаны, а потом увидел, что капитанская тоже измазана, так и поздоровался.
— Проходи-ка, — Александр Петрович открыл дверь и прежде пропустил в каюту Яшку, — садись.
Яшка не сел.
Капитан прошел в другую свою каюту и через некоторое время вернулся оттуда, вытирая полотенцем руки.
— Я сказал: садись.
— Не буду я, — тихо ответил Яшка, — никогда не буду.
В уголках капитанских губ от легкой усмешки образовались две ямочки.
— Садиться не будешь?
— Нет, врать.
Тогда Александр Петрович подошел к Яшке, взял его за плечи и усадил в кресло. Сам стал расхаживать по каюте, хмуря брови да искоса сердито поглядывая на Яшку.
— А я думал, ты раньше явишься, — как-то медленно, будто придумывая каждое слово, говорил Александр Петрович. — Что ты обязательно придешь, в том я ничуть не сомневался. Мне интересно было: сколько ты можешь прожить с нечистой совестью? Ну что ж, вот я и узнал: почти целые сутки. Это в такое время, когда всем нужно быть вместе, дружнее, сплоченнее. Ведь ты был у нас не просто пассажиром, а почти матросом…
— Не надо, — взмолился Яшка.
— Чего не надо?
— Ругать меня.
Капитан вздохнул и сокрушенно покачал головой:
— Так что же, прикажешь хвалить тебя за то, что врал?
Яшка молчал.
— Или ты думаешь, что сделал хорошее дело? Чего, мол, такого здесь: выручил товарища из беды! Так? Да? Хотел выгородить дружка?
— Хотел, — мог ли Яшка отпираться? — Вы его на экзамене зарезали бы, а ему надо механиком быть.
— Механиком? — капитан погрозил пальцем (словно это Яшка собирался стать механиком). — Нет, дорогой товарищ, механик из него не скоро выйдет. Экзамен, между прочим, сдал он вчера на отлично, но мало в человеке серьезности. Ему еще надо многому научиться. А ты врал из-за такого друга. Запомни хорошенько, — это капитан говорил уже не сердито, наоборот, мягко, — из вранья, даже из самого маленького вранья, никогда ничего путного не получится. Один вред от вранья бывает. Ну, почему в глаза не смотришь, стыдно?
— Стыдно, — буркнул Яшка, — а экзамены-то сдал он, верно?
— Сдал, но на комсомольском собрании всыпали ему. Был бы ты, — тебе досталось бы больше.
В каюту осторожно постучали.
— Заходите, — разрешил Александр Петрович.
Вошел дядя Миша, состроив такое лицо, будто он жалел, что пришел. Помешал, вроде. А капитан, судя по всему, обрадовался:
— Нет, вы полюбуйтесь этим молодцом, — обратился к повару Александр Петрович, — все работают на погрузке, спешат, а он, видите ли, занимается научной работой. Забирайте-ка его и немедленно на работу. Самолет можно ждать на пароходе. Марш!
Яшка не успел опомниться, как стоял уже с дядей Мишей на палубе.
— Молодец, — тихо говорил ему повар, — вот это ты хорошо придумал. Спасибо тебе, что утешил Александра Петровича. Он был так расстроен!
И вдруг что-то большое, лохматое скатилось по трапу сверху прямо на Яшку. Чуть не сбило его с ног. То был пес Живучий. Он терся о яшкины ноги, толкал мальчишку боками, спиной, и не понятно, — то ли лаял, то ли визжал от удовольствия.
Вот сколько радости можно пережить за один день!
Глава двадцать девятая
Снова в ожидании. — Что не положено делать вахтенному. — Самолет. — Прощай, «Большевик»!
Команда «Большевика» дала обязательство закончить погрузку на пять дней раньше срока.
Грузились углем. Работали в две смены по двенадцати часов, но никто не знал, где была первая смена, а где вторая. Люди из первой смены оставались работать во второй, а назначенные во вторую выходили раньше и работали вместе с первой. Словом, работа у острова Заветного казалась теперь пустячной, вроде забавы.
Облако угольной пыли висело над пароходами даже в ветреную погоду. А когда ветер крепчал, он разгонял черный туман по всему рейду. И вода, на сколько было видно кругом, запылилась. Прямо хоть смывай с нее пыль.
Когда Яшка вернулся, старший помощник велел ему поселиться в каюте с поваром, а камбузника переселили в бывшую яшкину каюту. Дядя Миша был теперь для Яшки словно родной.
Яшка хотел было разложить свои вещи, чтобы жить в каюте основательно, попрежнему, но дядя Миша не посоветовал:
— Не надо. Самолет прилетит в любую минуту и обратно полетит сразу.
Что верно, то верно. Яшка забыл: ведь вся эта радость могла продлиться один короткий час или того меньше. Прилетит самолет…
Больше они об этом не говорили. Тяжело было.
Но прошло три дня, а самолет всё не прилетал. И Яшка вытащил кое-какое имущество, разложил, развесил по каюте.
Жизнь на пароходе лишилась тишины и покоя. Днем и ночью громыхали лебедки. На зыби корпус «Большевика» вздрагивал от толчков тяжелых барж с углем. Ветер далеко уносил разноголосые команды бригадиров:
— Вира!
— Майна!
О покое и тишине люди вспоминали теперь, как о чем-то смутно-далеком, чуть ли не сказочном. Неужели было такое время, когда по часам выходили на вахту и минута в минуту сдавали ее, собирались на занятия, смотрели кинофильмы, слушали радио? Пускай даже в шторм, в туман, в пургу, — всё равно жизнь тогда текла размеренно, по строгому распорядку. Сейчас же понятие «часы» утратило свое значение вовсе. Времени не существовало; оно, собственно, проходило своим чередом, но с ним никто не считался. Люди старались обогнать время.
Всё было охвачено и подчинено одному — авралу.
Аврал — старинное морское слово; оно значит: общекорабельная работа, в которой принимают участие все, начиная от капитана и кончая камбузником. Но сейчас это значение и впрямь оказалось старинным. Что за диво — работать всем? Нет, такое не удовлетворяло никого. А вот работать всем да так, чтобы погрузить суда вдвое, строе скорей всех первоначальных расчетов и планов, — это было к лицу советским людям.
Это был аврал не по морской старинке, а новый, настоящий большевистский аврал. Никто никого не подгонял и не уговаривал. Каждый понимал, что в эти дни работать иначе нельзя было. И когда в конце смены на доске появлялось: «такая-то бригада выполнила дневное задание на 300 %», тогда к людям возвращался покой, но и то лишь на несколько коротких секунд. А потом снова являлось беспокойство: как-то другие смены? Сколько погрузят они?
Лебедки громыхали, и гулко на весь рейд свистели буксиры, подтаскивая к пароходам новые баржи, насыпанные жирным лоснящимся углем.
Грузили сразу во все четыре трюма. В самый разгар погрузки пришла неприятная радиограмма. Суда ледовой разведки сообщали: северо-западные ветры забили Карское море трудными льдами.
В ответ на это люди принялись за работу с каким-то ожесточением.
Яшку чаще всего ставили вахтенным на палубе. Он уже вовсе забыл про самолет, ходил веселый, даже учился в укромных местах отбивать чечетку, любил сидеть на кнехте [60] и распевать свою любимую: «Раскинулось море широко…»
Один раз капитан, спускаясь со спардека, задержался на середине трапа.
— Вахтенный?
— Есть вахтенный! — Яшка спрыгнул с кнехта.
— Что-то я хотел себе сказать? Ах да, сходи-ка в Красный уголок, возьми гитару и принеси сюда.
— Есть принести гитару сюда!
Яшка, не переводя дух, исполнил капитанское приказание. С гитарой навытяжку стоял перед Александром Петровичем.
— Садись, — капитан указал на кнехт.
— Зачем? — не понял Яшка, но сел.
— Пой, с гитарой гораздо лучше получается, веселей. Не стыдно?
Капитан сердито кашлянул, повернулся на каблуках и пошел прочь.
Ну, конечно, опять Яшка оплошал. Не полагалось петь на вахте.
Но капитан не прошел и десяти шагов, снова вдруг остановился, задрал голову, как будто выискивая что-то там наверху.
И тогда Яшка услышал далекий гул моторов.
