Три минуты молчания. Снегирь - Владимов Георгий Николаевич

– А вот оно и зовёт, – ответил Шурка. – В порт идти.

Тут нас позвал старпом по трансляции:

– Выходи, палубные, к нам швартоваться будут.

В бухту ещё один СРТ вошёл, подчаливал к нам. В носу стоял бородач в рокане, поматывал швартовым.

– Ребята, – кричит, – дайте за вас подержаться!

– Подержись, – говорим, – только не за нашу поцелованную.

– Ну, молодцы ребята! Где такую нагуляли?

– А там же, где ты бороду.

– Счастливо вам теперь до порта.

– Спасибо, – отвечаем, – на добром слове.

На этом СРТ все оказались бородачи: кеп – бородач, «дед» – бородач, дикари – то же самое. Оказывается, они зарок дали не бриться, пока два плана не возьмут. А два плана им накинули, потому что решили они проплавать полгода. Три месяца уже отплавали в Северном, теперь на Джорджес-Банку намылились идти. Тоже своего рода «летучие голландцы».

Ну, а на палубе у них – все наши были, кто на базу ушёл. Примолкшие все, какие-то пришибленные, хотя их вины не было, что так случилось. Но это я понимаю, всегда отчего-то чувствуешь себя виноватым, когда ты покинул судно, а на нём какое-нибудь чепе.

Кеп перескочил нахмуренный и даже пробоину не пошёл смотреть, скрылся у себя в каюте. Третий, от выпитого розовый, пошёл старпома утешать:

– Чего не бывает? На моей вахте один раз порядок утопили, а всё обошлось.

– А это, считаешь, не на твоей вахте было?

– Ты что, больной? – Третий сразу улыбаться перестал. – Шляпил кто – я или ты? Тебе доверили, а ты прошляпил, понимаешь.

А старпом-то – надеялся. На что надеялся!

«Дед» тоже не стал смотреть пробоину. Ну, а дрифтер и Митрохин, и Васька Буров – поскакали, конечно. Воротясь, только головами покачивали и языками цокали.

Бородачи тоже поинтересовались:

– Ну, как, хороша?

– Знаешь, – дрифтер говорит, – просто не ожидал, что так хороша!

– До порта с нею дойдёте?

– До порта, хоть всю корму отруби, дойдём!

Потом кто-то принёс на хвосте:

– Бичи, «дед» в каюте акт составляет. В окошко видать.

Я пошёл к «деду». Чего-то он, и правда, писал за столиком, длинную такую реляцию.

– Пошарь там в рундучке, – сказал мне. – Я сейчас закончу.

Я вытащил коньяк и кружки. «Дед» для меня всегда приносил с базы, если мне не удавалось выбраться. Я стал закидывать насчёт пробоины – вот, мол, и повод есть, за что выпить. «Дед» отмахнулся, даже с какой-то досадой.

– Что вы там паникуете с этой пробоиной? Дать по шеям раззяве, который это допустил, всего и делов. А вы – в порт! С такой дыркой в порт идти – стыдно.

– Ты ж не видел её.

– Видал. Снаружи. Чепуха собачья.

– Изнутри поглядеть – море видно!

– Заварим – не будет видно море.

Я подождал, пока он кончит свою реляцию, разлил по кружкам. Мне даже грустно стало – так мы все настроились на возвращение.

– Что ж, – говорю. – Тогда – за счастливый промысел?

– А вот это не выйдет. – «Дед» взял свою кружку. – В порт всё равно придётся идти.

– Ты ж говоришь – чепуха.

– Та, что в корме. Но у нас ещё в борту заплата.

Я что-то не помнил, чтоб мы ещё и бортом приложились. Но, может, я и не почувствовал – когда такой толчок был с кормы?

– Постой, – сказал я «деду». – Но мы же правым стояли к базе, а заплата – на левом.

– Какая разница? От такого удара весь корпус должен был деформироваться. Когда обшивка крепкая – ей ничего, она пружинит, и только. Но если слабина… А у нас там, поди, все листы на бортах перешивать надо.

– Шов пока не разошёлся.

– Ну-ну, – сказал «дед», усмехаясь, – брякнуть-то легко: «не разошёлся», а ты его хоть пощупал? Смотрел на него? А если и не разошёлся, – значит, попозже. Волна хорошая ударит…

– А по новой её заварить?

– В доке. Там всё исследовать хорошенько. Ну, поплыли?

Вечером, когда я шёл от «деда», я всё же посмотрел на неё. Свесился через планширь и ничего не увидел – ровные закрашенные швы. И нигде не сосало, не подхлюпывало.

Шурка Чмырёв подошёл, тоже свесился.

– Ты чо там высматриваешь?

Я ему рассказал, о чём говорил с «дедом».

– Из-за этой в порт? – спросил Шурка. – Да ей чёрта сделалось!

Я тоже подумал, что чёрта.

В кубрике Васька Буров сидел верхом на ящике, помахивал гвоздодёром и проблему решал – открывать или не открывать? Притащил он с базы три ящика – с яблоками, с мандаринами и с шоколадом, – и проблема была такая: если остаёмся, тогда, конечно, открыть; ну, а если в порт? С нас ведь за них вычитать будут. А мы, может, ещё и на аттестат не заработали.

Мы с Шуркой тоже ясности не внесли.

– Не знаю, что и сказать, бичи, – Шурка сразу в койку полез. – Трёхнулся «дед». Не пробоину, говорит, а заплату в док перешивать пойдём.

Ванька Обод приподнялся в койке, выглянул из-за своего голенища.

– Так это он про неё акт составляет?

Я сказал, что да, про неё. Ванька от смеха затряс голенищем.

– Теперь, – говорит, – мне всё ясно, бичи. Почему я матросом плаваю, не «дедом». Разве ж простому дикарю додуматься!

Васька Буров почесал свою лысину.

– Дак как, бичи? Открывать? Я – как все скажут.

– Не мучайся, – Димка ему посоветовал, – открой. Посмотрим на твои яблоки.

– Твоё слово – последнее, салага. Ты вторым классом плаваешь, ты ишо на них не заработал.

– Неужели?

– Вот те «неужели». Весь ящик возьмёшь?

– Весь нет. Нам с Аликом по два кило запиши.

– Пятнадцать – не хочешь? Или весь берите, или я его под койку задвину, пущай до порта лежит.

– Была не была, – Шурка сказал. – Я три кило возьму.

– Кто ещё?

– Ты своим пацанкам – по три.

– Я не возьму, – сказал Митрохин.

– В гробу я их видел, твои яблоки, – сказал Ванька Обод.

Васька Буров ещё постукал по ящику гвоздодёром – может, кто отзовётся, – и стал его задвигать под койку.

– Запиши на меня весь, – сказал я ему. Надоела мне ихняя бухгалтерия. – Всех угощаю.

Тут – только фанера затрещала. Пятнадцать кило в один миг расхватали.

Мы лежали в койках, хрустели этими яблоками, когда «маркони» объявил по трансляции:

– Матрос Шалай, явиться за радиограммой.

Я взял десяток, пошёл к нему. Была уже ночь, и мы одни стояли посреди бухты. Бородачи ушли на свою Джорджес-Банку. Огни в посёлке светились, как в тумане, а поверху, на шоссейке, мелькали красные огоньки и белые конуса от фар.

«Маркони» лежал одетый в койке, руки за головой. Сел, помотал чубиком, как с перепою. Вся щека у него была расцарапана.

– Выпить хочешь? – спросил.

Я понял, что никакой радиограммы не было; просто хотел меня одного позвать. Он вытащил поллитру «Московской», мы отпили по глотку из горлышка и закусили яблоками.

– Как находишь? – Он показал на щёку. – Всё как полагается?

– Отдельная – не помогла?

– Точно. Но – подошли вплотную. Мне, Сеня, с первого раза не нужно. Со второго – оно надёжней.

– А думаешь – ещё подойдём к базе?

– Не раз и не два, Сеня. Кеп ни за что в порт не уйдёт. Он воду будет пить солёную, из моря, чтоб только на весь рейс остаться. Мало ещё, он на лишний месяц останется – пока про этот «поцелуй» все забудут.

Мне хотелось про заплату сказать, но я уже как-то и сам в неё не верил. Только сказал:

– В таких случаях команда должна решать. Ситуация – аварийная.

Он усмехнулся криво.

– А что такое команда, Сеня? Это же я и ты.

– Тоже верно. Значит – за счастливый промысел?

Мы отпили ещё из горлышка.

– Кстати, – сказал я, – чтоб не забыть. Ванька Обод у нас списывается, бабу свою хочет застать. Ты отбей-ка его бабе радиограммку, что он возвращается, – вдруг и правда застанет.

– Отобью.

Он помотал головой, вздохнул, опять потрогал щеку. Ему ещё хотелось про свою Галю потравить, так это я понял.

– Слушай, – я спросил, – на кой она тебе?

– Сам удивляюсь. А в общем, ни на кой.

– Влипнешь ещё.

– Э, куда мне влипать! Меня от любого влипа трое потрохов сберегут, и баба такая, что только в гроб меня из когтей выпустит. Но я ж ей тут, на море, звон сделаю! И пускай до неё дойдёт, я даже рад буду. Хочется мне, Сеня, хоть последнюю молодость от своей бабы отвоевать. – Он поерошил волосы. Очень уж они были редки. – Вот, до темечка доползёт лысина – тут я вполне успокоюсь.