Железный пират (сборник) - Пембертон Макс

— Легче! Легче, черти! — заорал на них Дэн. — Или вы хотите врезаться в самое пламя?

Матросы очнулись, и шлюпка встала. Подойти ближе не было никакой возможности, так как и на этом расстоянии было нестерпимо жарко, нечем было дышать, и самое море казалось расплавленной огненной лавой. Мы были теперь так близко, что я, стоя на корме, смотрел прямо в лицо моего мертвого друга и видел, что злодеи, привязавшие его к мачте, слишком хорошо сделали свое дело. Я только успокаивал себя надеждой, что бедняга уже был мертв, когда судно загорелось, и что мне нечего упрекать себя в том, что он погиб такой ужасной смертью. Спасти же его тело из пламени было делом, на которое не решился бы теперь ни один человек.

Мы молча следили, как огонь, с удивительной быстротой охвативший яхту, пожирал одну за другой все ее части. Вот подул ветер, и пламя кровавым знаменем на мгновение взметнулось в воздух, затем огненный остов качнулся, нырнул, и все разом погрузилось во мрак.

— Вечная память доброму судну! — сказал Дэн.

— Вечная память бедному другу! — прошептал я. — Мир праху его! — и в тот момент, когда злополучное судно пошло ко дну, я отдал бы полжизни, чтобы пожать руку Мартина Холля, этого добровольного мученика, отважного человека, смело и сознательно пошедшего навстречу смерти.

— Вперед! — крикнул я людям, застывшим на веслах, и когда они снова принялись грести, то по-прежнему стали выкрикивать: «Гей! Алло!», как будто тот, к кому обращался этот окрик, мог их слышать. Родрик хотел сказать мне что-то, но голос у него замер на полуслове, и он только молча пожал мою руку. Мэри встретила нас на палубе «Сельзиса» бледная и безмолвная, и команда, остававшаяся на судне, не расспрашивала ни о чем, а мы ничего не сказали им и пошли вниз. Я заперся в своей каюте и, несмотря на крайнюю усталость, зажег лампу и стал читать бумаги, завещанные мне Мартином Холлем, не без некоторого жуткого чувства, так как это было завещание покойного.

V. Рукопись Мартина Холля.

Бумаги, врученные мне Мартином Холлем, лежали в большом конверте за несколькими печатями и состояли из нескольких листов мелкого письма рукописи, нескольких рисунков и вырезок из разных газет — французских, итальянских и английских.

Прежде всего я просмотрел рисунки. На одном из них был изображен Ревущий Джон и тут же, подле, смутный абрис лица того ирландца, который носил прозвище Четырехглазого. Затем, на другом рисунке, был представлен корпус большого военного судна, насколько я мог судить, еще не достроенного, на котором еще производились работы. Я полагал, что газетные вырезки должны служить как бы пояснением.

к этим рисункам; действительно, в одной из них говорилось о происходившей под величайшим секретом постройке весьма выдающегося боевого судна для одной из Южноамериканских республик. В другой вырезке сообщалось, что это судно стоило громадных денег, потребовало невероятного труда и искусства мастеров, построено по совершенно новому образцу и не имеет себе подобного, а потому строительная компания, исполнившая этот заказ, до поры до времени слагает с себя всякую ответственность за него, отказываясь давать о нем какие бы то ни было сведения. Все это мне казалось не особенно понятным и я никак не мог связать эту постройку судна с событиями последних дней, и потому, отложив в сторону вырезки и рисунки, занялся рукописью Мартина Холля. Я прочитал заголовок:

Некоторые сведения о безымянном военном судне, его экипаже и целях.

Писано для Марка Стронга Мартином Холлем, бывшим некогда его другом.

Далее, вместо предисловия, я прочел маленькое предупреждение:

«Вы будете читать эти строки, Марк Стронг, когда меня уже не будет в живых, и я прошу вас, прежде чем вы станете читать дальше эту рукопись, хорошенько обдумать и решить вопрос: согласны ли вы и имеете ли желание продолжать преследование, в котором сам я потерял жизнь, и не только жизнь, но и все, что может потерять человек, и в котором и вы рискуете тем же, чем рисковал я. Я пишу вам это потому, что если вы прочитаете мою рукопись до конца и в вашем характере есть черта, не мирящаяся ни с чем таинственным и жаждущая разоблачения, то вы приметесь за это страшное дело и станете продолжать его там, где смерть остановила мою руку. Тогда вам, быть может, придется пожинать то, что я посеял. Поэтому прошу вас, Марк Стронг, не беритесь за это дело сгоряча, не обдумав и не взвесив предварительно всего, чтобы впоследствии не обвинять меня в том, что может постигнуть вас, если вы возьметесь за это дело».

Я, не задумываясь, стал читать дальше: желание отомстить за Мартина Холля наполняло теперь все мое существо и мне хотелось знать все об этом таинственном и вместе столь привлекательном для меня человеке, который как-то разом стал мне и близок, и Дорог, как родной.

Здесь начиналась, так сказать, автобиография покойного, простой и искренний рассказ человека, убежденного в своих мечтах и заблуждениях, — если это были мечты и заблуждения, — логичного и последовательного в своем безумии, если это было безумие. Начиналась эта рукопись так:

«Я хочу рассказать вам здесь ту часть моей жизни, с которой вам необходимо ознакомиться прежде, чем вы поставите себе вопрос: что это за человек, сумасшедший или полоумный, помешанный шут или жертва страшных галлюцинаций? Вопрос этот явится только впоследствии, но я прошу вас не задавать его себе прежде, чем вы не прочтете эту рукопись до последнего слова.

Родился я в Ливерпуле тридцать три года тому назад и там же получил свое образование. Мой отец, прекрасный, благородный человек, всю жизнь голодал благодаря своему пристрастию к лепке и скульптуре, а так как я не чувствовал склонности следовать его примеру, то и стал искать себе иных средств к жизни. Сначала я уехал в Америку, чтобы вернуться оттуда с пустыми руками на родину, потом в Южную Африку, в Капланд, чтобы посмотреть, как другие люди добывают алмазы; затем в Рим, в Неаполь, в Геную, чтобы узнать, как голодают и нуждаются в куске насущного хлеба другие народы. После этого я ходил в Южную Америку матросом на большом торговом судне и в Австралию — кочегаром на одном из почтовых пароходов. По возвращении в Ливерпуль я уже не застал в живых отца. Мне тогда минуло 22 года. Ни родных, ни друзей у меня никогда не было, жизнь опротивела мне до того, что я не видел в ней никакого смысла. Не знаю, как это случилось, но только меня, как-то помимо моей воли, прибило течением в сыскное отделение нашего города. Прослужив здесь несколько лет в различных должностях, я наконец был назначен главным агентом на пристани в Ливерпуле для надзора за эмигрантами. Это была мерзкая, но весьма поучительная должность: здесь я научился распознавать лица людей, читать по ним их сокровенные мысли; здесь насмотрелся, как старцы превращались в безбородых юношей, а молодые люди — в старцев при малейшем применении парикмахерского искусства. Как видно, я здесь проявил незаурядные способности, так как, прослужив около пяти лет, был переведен в Лондон и там прикомандирован к адмиралтейству для приобретения новых познаний. По прошествии некоторого времени я был отправлен в Италию для приобретения некоторых нужных нашему правительству сведений и данных, что и было поручено мне ввиду того, что наше правительство рассчитывало на мои способности и знание итальянского языка, который я успел изучить во время пребывания моего в Италии, на итальянских судах и в итальянских портах. Словом, от меня требовалось доставить нашему правительству многие планы и отчеты первейшей важности, и я с радостью взялся за это трудное поручение, был допущен в общественные доки и в адмиралтейства и по прошествии года знал все, что только можно было знать, изучил там все, что только можно было изучить.

В течение второго года моего пребывания в Италии я имел случай побывать в Специи, где осматривал канонерские лодки нового типа, о которых ходило много разноречивых толков и мнений.

Надо вам сказать, что все, что есть выдающегося в итальянском флоте и в итальянском морском деле, концентрируется в Специи; здесь лучшие оружейные заводы, здесь изготовляются превосходнейшие первоклассные орудия, а на холмах, обращенных к заливу, возвышаются лучшие укрепления; у подножия же этих мирных холмов тянутся склады и магазины снарядов, патронов и всяких боевых припасов. Здесь, в этих местах, среди укреплений, патронных и орудийных заводов, а главным образом в доках, как правительственных, так и частных, и приходилось мне работать. А в свободное время я отправлялся на залив и целыми часами любовался живописными окрестностями, роскошной улыбающейся природой, голубыми водами залива и фантастической окраской Апеннин, когда заходящее солнце золотило их вершины. Однажды вечером поздней осенью, как раз во время заката, я стоял на холме и смотрел на залив; в нем стояли суда самых разнообразных типов, и солнце заливало их своим алым заревом. Но среди всех этих судов было одно, которое горело, точно огненный шар, точно само солнце.