Три минуты молчания. Снегирь - Владимов Георгий Николаевич

Один шпиль не справился, врубили ещё стояночную лебёдку и ещё «сушилку», которая между мачтами растянута, на ней мы сети сушим, и сетевыборка его тащила.

В общем, все машинки, какие только есть на пароходе. Кто-то даже якорный брашпиль предложил приспособить, но побоялись цепью китёнка покалечить. Да мы и так его вытащили – и машинками, и руками тащили за подбору – сперва хвост, потом всё остальное. Молочный-то он молочный, но зверь будь здоров, хвост у него с одного борта свешивается, а головой он лежал на другом. Сети мы на нём обрезали, растащили, а он себе полёживал, иногда лишь подрагивал кожей. Да мало сказать – подрагивал, от этого все лючины скрипели на трюме. Кто-то догадался – поливать его забортной водой, чтоб шкура не сохла, специально вахтенного к нему приставили. И китёнок совсем успокоился, только посвистывал дыхалом. Красивых он был цветов – сверху чёрно-синий, а к брюху постепенно светлел. И что удивительно – все твари в море холодные, а к нему прикоснёшься – как будто лошадь гладишь по морде, возле ноздрей.

Но что ж теперь делать с ним? Распеленали, а как обратно стащить в море? Это надо стрелу иметь с вылетом за борт, а такой на СРТ нет. Все работы на пароходе прекратились, рыбу не ищем, сетей не мечем: палуба китёнком занята. И не пройти никак, не перепрыгнуть. Пытались через него лазить, но он от этого начинал беситься, сбрасывал с себя людей. Пришлось боцману из досок трап сколотить, и мы по нему бегали через китёнка – из кубрика в салон, из салона в кубрик. Тут кто-то мысль подал: «А давайте его на базу вместо селёдки сдадим, в нём же тонн восемь будет весу. Он нам план порушил, он же нам его и выполнит. Всё равно без базы мы его не смайнаем».

А уже на всех судах заметили, что мы китёнка везём, то и дело нашего «маркони» запрашивают: «Куда тащите кита? В этом возрасте охота на них запрещена, конвенции не знаете?» Насчёт конвенции мы как-то не учли. Ну, мы же не китобои, дела с ней не имели. Кеп расстроился: «Выловил кита на свою голову». Но делать-то нечего, всё равно к базе идти – у неё машина, у неё стрелы. Чем ближе к базе, тем больше вокруг нас собиралось народу – французов, норвежцев, англичан, фарерцев. Штук восемьдесят судов за нами увязалось, все про свою селёдку забыли, один китёнок и беспокоит. А он – полёживает и посвистывает, не знает ни про какую конвенцию. Когда уже подходили к базе, наперерез нам вышел норвежский крейсер и три вертолёта висели в небе – наверно, фотографировали нас с воздуха.

С крейсера приказали нам:

– Немедленно выпустите кита в море.

– Только об этом и мечтаем. Да снять не можем.

– Как же он оказался на борту?

– Сами удивляемся!

Я помню то утро, когда мы пришвартовались. Штиль был полнейший, ветер едва шевелил флажки на мачтах; синее небо, синяя вода, солнце – как в июле в Крыму. И всё море – в судах, всех флагов суда, и в небе ещё висели вертолёты. С базы нам подали шкентель, и мы китёнка рифовым узлом обвязали за хвост. Крейсер нам ещё посоветовал мешковину подложить, чтоб не поранить ему шкурку. И стрела его потащила в небо.

Тут он проснулся, китёнок, стал рваться, весь извивался в петле. А мы под ним быстренько отшвартовывались и отходили, очищали море. Потом с базы отдали риф, узел развязался, и китёнок наш сиганул в воду. Тут же вынырнул, взметнул хвостом, всплеск нам устроил – выше клотика. И ушёл на глубину. И что тут такое сделалось – «ура» на всех пароходах, гудки, ракеты полетели в небо!

Этот день был как праздник, честно вам говорю. Он и сам был хороший – такой синий и солнечный. И китёнок был хороший. И мы все тогда были людьми.

Фонарь мне светил в лицо. Я зажмурился, отвёл его рукой. Может, и этот мне приснился – маленький, в дождевике, в островерхом капюшоне.

– Мёртвый час! – говорит он. – А кто вахту стоять будет?

Я по голосу узнал – третий.

– Буров у вас где спит?

– Зачем он тебе?

– «Зачем»! Вопросики задаёшь. На руль!

Я протёр глаза кулаком.

– Какой может быть руль? У нас хода нет.

– Ты что, спишь? Или ушки болят?

Я прислушался – и вправду что-то переменилось. Мелко стучит брошенная дверь. Чей-то сапог от вибрации ползает по полу.

– Починил «дед» машину?

– Кашляет. Всё равно не выгребает. Так где артельный ваш?

– Зачем же его будить, если я не сплю?

– А он что, больной?

– Не всё тебе равно? – Я встал на ноги.

– Список есть, понял? Дисциплинка должна быть. Тогда всё нормально, таких бардаков не бывает. Ну, хочешь – иди.

Из капа стало слышнее: машина стучит с перебоями, как будто вот-вот смолкнет. Чуф, чуф, чш-ш… Чуф, чуф, чш-ш…

– Тоже мне работа! – сказал третий. – Смех!

Он вынырнул в темноту и тут же вернулся.

– Э, ты не заснул? Мне за тобой второй раз идти охоты мало.

– Иду.

– Так и пойдёшь в телогрейке? А курточка где?

– Пропала.

– Ну и дурак. Я говорил: махнёмся. У меня б не пропала.

Я пошёл за ним. Спросонья на его дождевик ориентировался. Мы добрались до кухтыльника, вскарабкались по сетке на крыло. Дверь меня толкнула в спину – я полрубки пролетел и повис на штурвале. Потом огляделся – здесь ещё кеп был, Жора-штурман и Граков. В радиорубке сидел «маркони» с наушниками, бормотал в микрофон:

– База, я восемьсот пятнадцатый… Как слышите, база?

Я взялся за шпаги и навалился на штурвал грудью, а ноги расставил пошире. И тогда уже доложился по форме:

– Матрос Шалай. Разрешите заступить?

– Заступил уже, – сказал кеп. – Почему не Буров? Заболел, что ли?

Жора-штурман вместо меня ответил:

– Знаю я, чем он болен. И чем это лечат, тоже знаю. Ну стой, раз вызвался.

Кеп встал у телеграфа, подвигал рукояткой.

– Руль вправо клади, – сказал он мне. – Право на борт. Не стой лагом.

– Есть. – Я положил руля до отказа. Без хода он совсем легко перекладывался. – Право на борту!

Кеп хмыкнул:

– Не разучился!

– Удивительно, – сказал Граков, – как они у тебя вообще не разучились на вахту ходить.

Кеп не ответил, вынул свисток из переговорной трубы, которая в машину, и дунул. Там, внизу, свистнуло. Но никто не подошёл. Кеп заткнул трубу.

– Вымерли они там, что ли?..

Дверь распахнулась, кто-то ввалился и встал у крайнего окна, расставив ноги. Я покосился – «дед» обтирал руки ветошью и смотрел в стекло, заляпанное снегом и пеной.

– Что скажешь? – спросил кеп.

«Дед» ответил, не повернув головы:

– Твоё теперь слово.

– А ход где?

– Пожалуйста.

«Дед» взялся за трубу, свистнул в неё. Там подошли:

– Второй механик слушает.

«Дед» снова стал у окна.

– Алё! – сказали внизу. – Слушаю!

– Скажите на милость! – Кеп подошёл к трубе. – Ну, давай там, подкинь оборотиков. Средним хоть можешь?

«Дед» сказал, не поворачиваясь:

– Средним я ему запретил. Малым может.

– Зачем чинили, спрашивается? Если б ты его не остановил тогда, мы бы уже с базой встретились. Скажешь, опять глупости говорю?

– Опять говоришь.

Кеп вздохнул.

– Ты хоть перед матросом меня не порочь. – И сказал в трубу: – Малым давай назад.

Шпаги мне надавили на ладони. Качка переменилась, пароход приводился кормой к волне.

– За малый тоже тебе спасибо, Сергей Андреич, – сказал Граков. – Теперь хоть шлюпку можно вывести с-наветра.

– Шлюпка-то одна теперь? – спросил «дед».

Кеп ответил – не очень уверенно:

– Вторую – починить можно… Брезентом обтянуть.

– Ну, это когда починим, тогда вторую считать будем. А пока – одна. Так… А кто ж в неё сядет? Граков, кого посадишь в неё?

– Не понимаю вопроса. Есть инструкция, кому в первую очередь.

– Положено – пассажиров.

Граков сказал, усмехаясь:

– Ну, пассажиров-то, собственно, я один. Могу свою очередь уступить.

– Очередь или шлюпку?

– Сергей Андреич, по-моему, ясней ясного: в первую очередь люди постарше. Ну, а помоложе – используют другие плавсредства. Уже какие найдутся. Что тут можно возразить?