Микешин рванулся к столу.
— Так как же? — спросил немец, прижимая листок рукой.
— Вы забываете, что я русский, — хмуро сказал Микешин. — Я желаю вернуться на родину.
— Вы ясно представляете себе то, что вас ожидает там? — иронически усмехнулся немец. — Подумайте.
— Давайте заявление. Мне не о чем думать.
Человек в сером костюме протянул ему листок. На обеих его сторонах был напечатан текст. Один говорил о том, что подписавший желает вернуться в СССР, второй — остаться в Германии. Игорь внимательно прочитал заявление, взял перо, подписал первое и жирным крестом перечеркнул второе. За столом переглянулись.
— Можете идти, Микешин. Вы пожалеете о сегодняшнем дне, — зло проговорил человек в штатском и крикнул: — Следующий!
Микешин, как и все, вышел из комендатуры в прекрасном настроении. Значит, все-таки их отправят домой.
В бараках царило оживление. Каждый торопился рассказать, о чем его спрашивали в комендатуре и что он ответил.
— Подлецы! Чем задумали купить! — возмущенно кричал матрос-грузин с «Днепра». — Виноградник обещали на Кавказе. До Кавказа еще надо дойти, суки!.. А, черт с ними! Домой!
— А мне сказали, что, в случае их победы, несогласных они уничтожат. Я промычал: «Посмотрим». А этот рыжий: «Was? Was?» Думал, наверное, что я испугался.
— Нас через Турцию отправлять будут или через Швецию, как думаете?.. — не мог успокоиться Александров.
Через два часа опрос закончился. Желающих остаться в Германии среди моряков не нашлось. Радостное чувство скорой встречи с родиной овладело всеми. Но вторая половина дня резко изменила настроение в лагере.
Вскоре после обеда во двор въехали две роскошные, сияющие лаком и никелем машины «майбах». В них сидели несколько мужчин в штатском, в надвинутых на глаза шляпах, хорошо одетая женщина и огромная овчарка.
Комендант и переводчик суетились около прибывших. Один из них, коренастый, с отталкивающей физиономией, — видимо, главный, — что-то властно говорил коменданту, указывая рукой на пустой барак. Комендант понимающе кивал головой. Подозвав двух солдат, он дал им какие-то распоряжения. Солдаты бросились к пустому бараку и начали открывать окна.
Что-то зловещее и тревожное было во всех этих приготовлениях. Зачем приехали эти люди? Что они будут делать? Кто они?
По лагерю поползло хорошо знакомое слово «гестапо». Кто-то для проверки тихо спросил солдата, показывая рукой на машины:
— Гестапо?
Солдат кивнул. Сомнений не было: приехали гестаповцы. Раздался свисток, и переводчик громко скомандовал:
— Становись по одному в затылок.
Гестаповцы вылезли из машин, не торопясь пошли в барак и заняли места у четырех открытых окон. Моряки строились.
— Руки назад! Интервал — пять метров! Медленный марш! Марш! — закричал из окна гестаповец.
— Марш! — повторил переводчик, и моряки медленно двинулись мимо окон.
Все происходило в полном молчании. Только изредка раздавалась отрывистая, как лай, команда старшего гестаповца:
— Медленнее!
Когда Игорь дошел до окон, он повернул голову и увидел пристально рассматривавших его гестаповцев. В каждом окне листали какие-то альбомы. Он ускорил шаг. Хотелось скорее выйти из-под этих сверлящих взглядов. Но тотчас же раздался окрик:
— Медленнее!
Наконец он миновал барак.
Шествие продолжалось. Оно напоминало прогулку арестантов. Когда прошел последний, из барака крикнули:
— Noch einmal! [23]
Снова пошли. Но на этот раз движение остановилось из-за врача «Тифлиса» Бойко.
— Выйдите, — приказал переводчик, ткнув Бойко в грудь и оборачиваясь к окну.
Главный кивнул:
— Марш!
Следующим отделили механика «Днепра», затем моториста с «Тифлиса», двух матросов с «Крамского» и Виталия Дмитриевича.
У Бойко дрожали губы, он растерянно озирался по сторонам и спрашивал Дрозда:
— Не знаете, куда это нас, Виталий Дмитриевич? Надолго?
Дрозд спокойно ответил:
— Вероятно, в гестапо. Надо быть готовым ко всяким неприятностям, Федор Трофимович.
Переводчик вышел из барака и сказал:
— Все, кроме вызванных, могут разойтись, а вы, — обратился он к Дрозду, — соберите вещи, которые хотите взять. Много не берите. Вы скоро вернетесь. Дается десять минут на сборы.
Моряки заволновались: товарищей увозят перед самой отправкой домой! Плотным кольцом окружили они отобранных.
— Не отдадим! Пусть здесь допрашивают! — крикнул Костя Кириченко.
Этот возглас был сигналом. Все сразу закричали:
— Да, пусть здесь допрашивают! Не отдадим!
Гестаповец, уже вышедший из барака, что-то недовольно сказал коменданту Тот бросился в комендатуру и через минуту вывел оттуда отдыхавшую смену солдат. Они шли с автоматами наперевес, четко отбивая шаг, насупленные и тупые.
Солдаты остановились, не дойдя двух метров до толпы моряков.
Переводчик, бледный, прерывающимся от волнения голосом объявил:
— Немедленно разойтись! Если через десять минут отобранные лица не будут готовы и нам попытаются мешать, откроем огонь. Не забывайте: вы в плену.
— Не увозите товарищей! Пусть допрашивают здесь!
— Они скоро вернутся. Я вам обещаю.
— Ложь! Не отдадим.
Лицо коменданта налилось кровью:
— Raus! Forwarts! [24]
Солдаты бросились в толпу и прикладами стали загонять моряков в барак. Гестаповцы окружили отобранных. Скоро на дворе, кроме них, никого не осталось.
— Собирайте вещи, и быстро, — скомандовал переводчик.
Микешин и Чумаков сидели в бараке, когда солдат привел туда Виталия Дмитриевича. Дрозд открыл чемодан, взял полотенце, туалетные принадлежности, смену белья, табак и трубку. Собирал он все это молча, думая о чем-то своем. Глаза его сощурились, лоб пересекли глубокие морщины. Он не видел окружающих, и никто не хотел его тревожить.
Неожиданно он повернулся к Микешину, улыбнулся такой теплой отеческой улыбкой, какая редко появлялась на его лице, и негромко проговорил:
— Вот и все, друзья. Время на исходе. Игорь Петрович, Константин, на вас оставляю команду. Держите ее в целости. Помните, что вы старшие здесь. На вас будут смотреть. Будьте стойкими. Всегда помните, что вы представляете великий народ. За меня не беспокойтесь. Прощайте. Ну…
Дрозд привлек к себе Микешина, потом Чумакова и вместе с рукопожатием крепко поцеловал.
— Вы скоро вернетесь, обязательно вернетесь, Виталий Дмитриевич. Я говорю «до свидания», а не «прощайте».
Солдат нетерпеливо поглядывал на прощающихся.
— Пойдемте, — сказал Дрозд ему по-немецки.
Все пошли к выходу, но Микешина и Чумакова из барака не выпустили стоявшие у дверей солдаты. Дрозд обернулся к Чумакову:
— Константин Илларионович, на тебе ответственность.
— Знаю. Ни о чем не беспокойтесь.
Моряков рассадили по автомобилям, ворота распахнулись, и машины мягко тронулись с места. Из окон и дверей бараков моряки кричали:
— Возвращайтесь скорее! Ждем вас…
Лагерь охватило гнетущее чувство.
Микешин подошел к Горностаеву:
— Неужели так все и будем терпеть, Павел Дмитриевич? Эдак они нас по одному угробят.
— Подождите, Игорь Петрович. Война только началась! Для действия нужно знать обстановку.
Моряки собирались кучками.
— Когда же нас отправят, черт бы их побрал? Жрать не дают, а держат! — причитал третий штурман с «Крамского». Он очень страдал от голода и был нервозен больше, чем остальные.
— Отправят. Скоро отправят. В Турции поешь, — попробовал пошутить Александров.
Но штурман обозлился и закричал:
— Дурак! Пока ты будешь надеяться, что тебя отправят в Союз, ты здесь сдохнешь от голода или тебя замучают в гестапо.
— Не паникуй, — сердито проговорил подошедший Кириченко. — Никому ты не нужен. А есть всем одинаково дают. Может быть, тебе отбивную котлетку с косточкой у коменданта спросить, а?
