Всадник без головы (худ. Н. Качергин) - Рид Томас Майн

Раненый обливался потом, жажда становилась все мучительней.

Ему не раз попадались на глаза сочные плоды мезкиты — стоило лишь протянуть руку, чтобы их сорвать. Но юноша знал, что они приторно сладкие и не утоляют жажду, что не помогут ему также ни сок кактуса, ни агавы — острые и неприятные на вкус.

Его все больше стало мучить сомнение, хватит ли сил добраться до ручья, хотя бы он и шел по правильному пути. Больная нога распухла до невероятных размеров. Как дальше двигаться? Казалось, оставалось одно: лечь и умереть.

Смерть придет не сразу. Ни полученный ушиб головы, ни повреждения колена не приведут к быстрому концу. Ему грозила смерть от жажды — самая мучительная из всех смертей.

Эта мысль заставила раненого вновь напрячь силы. И, несмотря на острую боль, на связанность движений, он устремился вперед.

А черные коршуны всё кружили над ним. Количество их не уменьшалось, а увеличивалось. И хотя намеченная жертва еще двигалась, но птицы инстинктом чуяли, что конец ее близок.

Их черные тени снова и снова появлялись на пути раненого. Казалось, это реяла сама смерть.

Вокруг была полная тишина.

Коршуны летали бесшумно — даже предвкушая добычу, не оглашали воздух криками. Палящее солнце угомонило кузнечиков и лягушек, серебристая ящерица дремала под камнем.

Единственными звуками, которые нарушали тишину молчаливого леса, был шорох одежды страдальца, цеплявшейся за колючие растения, и изредка его крик, напрасно взывающий о помощи.

Шипы кактуса и агавы изранили ему лицо и руки, и кровь текла, смешиваясь с потом.

В полном изнеможении раненый упал ничком на землю, не веря больше в возможность спастись.

Но совершенно неожиданно в этом-то и оказалось его спасение. Лежа, припав ухом к земле, он услыхал слабый, едва различимый звук. Это был именно тот звук, которого он так напряженно ждал. Это было журчанье воды.

С торжествующим возгласом человек встал, оперся на костыль и с новым приливом сил двинулся в путь. Казалось, что даже больная нога стала ему лучше служить.

Любовь к жизни одержала верх. Через десять минут раненый уже лежал, растянувшись на траве около хрустального ручья, недоумевая, как это простая жажда могла причинить ему такие страшные мучения.

Глава XLIII

КУБОК И БУТЫЛЬ

Заглянем в хижину мустангера. Его верный слуга Фелим сидит верхом на стуле посередине комнаты. Вытянувшись на шкуре, перед очагом лежит его пес.

Дверь, обитая шкурой мустанга, по-прежнему висит на своих петлях. Тот же примитивный стол, та же кровать, те же стулья.

Бутыль с виски по-прежнему стоит в углу на своем месте. Фелим видит ее чаще, чем какой-либо другой предмет в хижине, потому что куда бы он ни смотрел, его глаза все время возвращаются к соблазняющему сосуду в ивовой плетенке.

— А, мое сокровище, вот ты где! — произносит он, вероятно в двадцатый раз посматривая на бутыль. — Ведь в твоем прекрасном желудке больше двух кварт. Если бы только десятая часть попала в мой желудок, как было бы это полезно для моего пищеварения! Не так ли, Тара? Как ты думаешь, старый мой пес?

Услышав свое имя, собака подняла голову и вопросительно посмотрела кругом, как бы спрашивая, чего от нее хотят.

— Я вовсе не спрашиваю тебя, дружище, обо всей бутыли — сам знаю, что так не годится. Только бы один стаканчик! Но я не смею и капли выпить после того, что мне сказал хозяин. Ну и намучился же я сегодня с этими сборами и укладыванием! У меня прямо язык прилип к глотке. Какая досада, что мистер Морис взял с меня обещание не трогать бутыли! И кому она только нужна? Он же сам сказал, что останется здесь всего на одну ночь после того, как вернется из сеттльмента. Не выпить же ему двух кварт в один вечер! Разве только если старый грешник Стумп приедет с ним. Ну, тогда только держись! Этот выпьет и больше! Одно утешение, что мы поедем в наш Баллибалах. Ох, уж и выпью я там настоящей ирландской вместо этой американской дряни! При одной только мысли об этом с ума сойдешь от удовольствия!

Некоторое время Фелим просидел в молчании, как бы мысленно перебирая те радости, которые ждут его в Баллибалахе.

Но скоро мечты его привели в тот угол, где стояла соблазнительница-бутыль. Снова глаза ирландца с жадностью устремились в этот заветный уголок.

— Сокровище ты мое! — сказал Фелим, обращаясь к бутыли. — Уж очень ты хороша собой, должен тебе сказать. Ведь ты же не выдашь меня, если я тебя только разок поцелую? Только один поцелуй! Что же в этом плохого? Даже хозяин ничего не скажет, если только узнает, как мне пришлось повозиться с упаковкой. Сколько пыли я наглотался! А потом — ведь мы же уезжаем. А как же не выпить на дорогу? Без этого нельзя — пути не будет. Я так и скажу хозяину, и он не рассердится. Кроме того, он ведь опоздал уже на целых десять часов. Скажу ему, что я выпил лишь маленький глоточек, чтобы ничего не грезилось. Ну, будь что будет! Я только понюхаю немного, а там уж как судьбе будет угодно… Лежи, Тара, я не уйду.

Собака поднялась, видя, что Фелим направился к двери. Тара не поняла намерений Фелима. Он вышел лишь посмотреть, не видно ли хозяина и не помешает ли он ему осуществить задуманный план.

Убедившись, что никого нет, Фелим быстро направился в угол, открыл бутыль и, поднеся ее к губам, выпил немного больше глотка.

Поставив бутыль на место, он вернулся и молча сел на стул. И снова заговорил сам с собой:

— Не могу понять, почему так долго нет хозяина. Он сказал, что вернется сюда к восьми часам утра, а теперь уже шесть часов вечера, если только техасское солнце не врет. Наверно, что-то задержало его. Как ты думаешь, Тара?

На этот раз Тара фыркнула утвердительно — ей в нос попал пепел.

— Не случилось ли чего? Что же тогда будет с нами, Тара? Ах ты, старый мой пес! Тогда нам долго не видать Баллибалаха. Разве только продать барахлишко хозяина?..

Фелим встал и направился к двери.

— Пойдем, Тара! — закричал Фелим. — Пойдем, старая собака, посмотрим, не видно ли хозяина. Мистеру Морису будет приятно, если он увидит, что мы о нем беспокоимся.

Фелим с Тарой направились к обрывистому берегу Аламо. Пройдя сначала низом и пробираясь через густые заросли, они подошли к откосу и стали взбираться. Вскоре они очутились на верхушке утеса.

Перед их глазами расстилалась равнина.

Солнце спустилось уже довольно низко, но еще хорошо освещало прерию.

На совершенно ровной поверхности кое-где торчали кактус или одинокое деревце юкки. Больше ничто не нарушало однообразия степи и ничто не загораживало далей. Казалось, если бы по прерии пробежал койот, то и его можно было бы легко заметить.

На большом расстоянии вдали виднелась темная полоска лесных зарослей.

Фелим молча смотрел в том направлении, откуда он ждал своего хозяина.

Ему недолго пришлось ждать. На горизонте из-за деревьев показался всадник. Он направлялся к Аламо.

Всадник был еще на расстоянии больше мили, но верный слуга уже узнал в нем своего хозяина. Он узнал его по полосатому серапэ яркой расцветки: ни у кого из мексиканцев не было такого — оно было соткано индейцами племени навахо.

Фелим только удивился, почему хозяин набросил серапэ себе на плечи в такой душный вечер. Казалось, разумнее бы свернуть его и привязать к седлу.

— Тара, собака моя! Вот и наш хозяин! Но только сейчас такая жара, что впору на камнях жарить мясо, а он как будто этого не замечает. Не простудился ли он в этой конуре, в таверне Обердофера? Свинья и та не захотела бы там жить. Наша хибарка — настоящий салон по сравнению с ней.

Фелим некоторое время молча наблюдал за всадником. Путник уже был на расстоянии полумили и продолжал приближаться.

— Мать Моисея! — закричал Фелим. — Что же это он придумал? Нет, это, наверно, просто шутка, Тара. Он хочет, чтобы мы с тобой удивились. Ему вздумалось пошутить над нами… Святой Патрик! Как это странно! Похоже, что у него нет головы. Право, нет! Что же это может значить? Святая дева! Ведь если не знать, что это хозяин, можно по-настоящему испугаться… Да хозяин ли это? Как будто бы наш хозяин выше. А голова? Сохрани нас, святой Патрик, где же она? Она ведь не может быть под серапэ? Не похоже на это. Что же все это значит, Тара?