Они живут рядом со мной (сборник) - Онегов Анатолий Сергеевич

Зайдя в воду, лесной бык или корова прежде всего обрывали листья и цветы белых лилий и желтых кубышек, которые плавали на поверхности. Когда эти листья и цветы были оборваны и съедены, животное опускало голову в воду и там, в воде, отыскивало молодые, еще не поднявшиеся к поверхности листья и бутоны цветов.

Разумеется, очень скоро после того, как лось заходил в воду, вода взбаламучивалась ногами животного, и в такой мутной воде уже нельзя было разобрать молодые побеги, только что приподнявшиеся со дна. И тогда лось опять опускал голову в воду, ухватывал зубами толстое, узластое корневище лилии или кубышки и вытаскивал его из донного ила.

Корневище всплывало к поверхности, и теперь животное спокойно, без особых усилий обрывало молодые побеги. Но все то время, пока лось, опустив голову в воду, трудился на дне ручья или озерного залива, по ручью или по озеру громко и далеко разносилось характерное «бульканье», — опустив голову в воду, животное, как спортсмен-подводник, постепенно выпускало набранный в легкие воздух, пузыри шумно достигали поверхности и точно рассказывали всякому посвященному, что на ручье или в озерном заливе вовсю трудится лось.

Заслышав издали (а по воде да еще во время тихих белых ночей любые звуки слышно очень далеко) знакомый шум-бульканье, я смело подплывал на лодке чуть ли не к самой лосиной морде. А лось, занятый подводной работой, ничего не знал обо мне. И только тогда, когда заканчивался запас воздуха и животное поднимало из воды голову и как следует отфыркивалось, оно видело перед собой лодку и человека, недоуменно растопыривало уши-локаторы, а затем, поняв свою оплошность, кидалось к берегу, шумно и высоко выбрасывая из воды передние ноги.

Лось исчезал в лесу, а на месте его недавнего пиршества оставался перерытый, взбаламученный ручей, озерный залив. Все, что росло, цвело здесь, было уничтожено, перемешано с илом, с торфом, с клочками оторванных берегов-плавунов, и из этой грязно-коричневой каши то там, то здесь торчали вывороченные со дна корневища. Эти пятнистые, бледно-желтые корневища, чем-то походившие на доисторических огромных змей, уснувших среди трясины первозданного хаоса, были хорошо заметны издали и тут же рассказывали тебе, что именно сюда, к этому ручью, к этому заливу лесного озера, стали выходить по ночам лоси…

Ручьи и заливы лесных озер лоси баламутили только по ночам. Дело в том, что с наступлением таежного, парного от болот, летнего тепла в тайге появлялась масса слепней, которые, казалось, готовы были съесть все живое. Стоило солнцу чуть-чуть приподняться над лесом, как первые отряды кровожадных насекомых выбирались из своих ночных укрытий и принимались свирепствовать.

Самые страшные атаки слепней приходились обычно на полуденные и жаркие послеполуденные часы, но к вечеру слепни стихали, а с заходом солнца исчезали совсем. Хоть и поздно заходило за лес солнце северного лета, но тот малый отрезок времени, что разделял между собой закат и новый восход, все-таки приносил в тайгу относительный покой. Этим периодом покоя, когда не было слепней, пользовались не только совхозные пастухи, которые с наступлением северного лета чаще пасли свои стада лишь по ночам, но и лоси. С наступлением вечера лоси выбирались из глухих еловых островов, где весь долгий день спасались, отстаивались от слепней, и не спеша направлялись к лесным ручьям и озерам, где и проводили недолгую летнюю белую ночь. К утру, к первым лучам солнца над еловыми вершинами, еще в густом, молочном тумане, лоси покидали ручьи и озера и осторожно выходили на знакомые тропы, что вели к местам дневного отстоя…

Этот лось тоже вышел на свою тропу осторожно. Внимательно осмотрелся, прислушался и медленным сытым шагом побрел дальше с ночной кормежки через заросли ольшаника и ивы к еловому острову, где можно будет спокойно отдохнуть до следующего вечера. Теперь осталось лишь миновать болото…

Сзади уже большая часть пути по открытому месту, в стороне среди осоки предательски поблескивает черная лыва-топь. Лыва сейчас останется в стороне, потом тропа поднимется в редкий сосняк, а дальше рядом с тропой потянется густое, чащобное мелколесье, где можно тихо, не торопясь, не опасаясь врагов, проложить дорогу к месту отдыха.

Но тихая дорога лося вдруг оборвалась… Тяжелый, угрюмый бык испуганно рванулся в сторону, далеко разбросав ногами клочья сырого мха. Жидкая торфяная каша плеснула из-под копыт и осталась широко сохнуть под солнцем на буром ягодном листе. И на эту мягкую кашицу тут же легли быстрые следы волков…

Волки бросились к лосю из засады, вырвались из-за стены густого ельника и стянули жертву коварным полукольцом… Опасность! Уйти! Рвануться вперед вдоль болота!.. Но впереди тропа уже перерезана волками… Назад, обратно по тропе!.. Но путь к отступлению загорожен матерым волчищей… В тайгу, в ельник!.. Но и оттуда кинулись к жертве два быстрых серых охотника… И уже нет болота, нет топи, которую животное только что старательно обходило — есть враги, опасность. Надо спастись. Надо уйти от преследователей… И лось бросается на открытое, чистое место — бросается на чисть болота…

Предательскую лыву-топь еще можно обойти справа, но волчья дуга захлестывает, закрывает дорогу в ту сторону… Влево! Но слева тоже волки… Лось мечется по чисти болота, копыта уходят все глубже и глубже, и морда уже касается мокрой косматой болотной травы… Ноги уже не вытянуть, не ударить копытом врага… И серые охотники, будто зная это, теперь не торопятся, не гонят лося дальше к топи — достаточно, что жертва вязнет, теряет скорость и силы и не может обороняться… Лось безоружен, и клыки волков уже рвут его крутую шею…

Следы этой умной, хотя, с точки зрения людей, и жестокой охоты я встречал уже не раз. С дотошностью следователя я осматривал место происшествия, подолгу склонялся над пятнами торфяной грязи, ощупывал клочки вырванного мха, подбирал сломанные ветки, и всегда передо мной вставала одна и та же картина: всякий раз волки терпеливо ждали лося, потом внезапно бросались к жертве, отрезали путь к отступлению, навязывали лосю свою волю, гнали его к топи и, прежде чем пустить в ход клыки, старались обезоружить будущую добычу.

Каждому серому охотнику отводилась своя собственная роль. Матерые, опытные звери, видимо, выбирали место засады. Они ближе лежали к лосиной тропе, и я всегда обнаруживал следы первого резкого броска волчицы, которым она подавала условный сигнал к началу действий.

Переярки, прошлогодние волчата, выполняли роль преследователей — они неслись следом за лосем, в то время как фланги держали родители… И снова коллективная охота животных разыгрывалась по уже известным мне правилам: разведка местности, потом засада-ожидание, дальше — преследование и заключительный этап — клыки. И как в каждой общественной охоте, у волков были свои наблюдатели-разведчики и свои предводители-руководители. И хотя подобная охота за лосями далеко не каждый раз завершалась успехом, этим предводителям охоты беспрекословно подчинялся весь коллектив.

Таких предводителей и разведчиков, которым полагалось быть при коллективных охотах животных, я не мог найти только у окуней. Но, наблюдая, как охотятся эти полосатые рыбы, я с каждым разом все больше и больше убеждался, что там тоже был свой порядок, свои сигналы к началу совместных действий и что у окуней, как и у волков при летней охоте за лосем, существовало полукольцо загона…

Знакомиться с коллективной охотой окуней помогала мне прозрачная вода некоторых таежных озер. Издали я замечал небольшие стайки-косячки плотвичек и осторожно направлял свою лодку в их сторону.

Плотвички беспечно разгуливали у самой границы травы, неустанно носились за мошкарой и частенько выпрыгивали из воды, озорно поблескивая на солнце серебряными бочками. Я тихонько останавливал лодку и ждал, внимательно всматриваясь в подводные заросли травы… Вот у самого обреза травы на дно медленно упала неторопливая тень, следом за первой появилась вторая, третья, и наконец вся походная колонна окуней во главе с солидными тяжелыми рыбинами оказалась около моей лодки…