Вне закона - Акимов Владислав Иванович

Завидев неладное, человек уже снова бежал к нему. Он бросил ненужную больше дубинку и, путаясь на ходу в ремне, силился стащить с плеч ружье.

Но Лобастый огромными машистыми скачками уже уходил от своей гибели. Сзади двукратно прогремел гром. По его задней ноге и хребту ударили свинцовые пчелы. Лобастый пошатнулся, лязгнул назад зубами, потом справился и, продолжая скакать, скрылся в пихтовых зарослях…

Барсуков целый день преследовал так глупо и непростительно упущенного им волка. Два раза он находил его лежки и, внимательно изучив оставленные на снегу следы, все больше понимал бесполезность погони. Зверь совсем не заходил в крепи, ложился только на чистых местах и совсем ненадолго, с единственной, видимо, целью — зализать кровоточащие раны.

К вечерним сумеркам Барсуков остановился на крутом берегу большой, умиротворенной до весеннего половодья, реки. Внизу под ним, по белому покрывалу снега, уходила на другой берег ровная и прямая строчка волчьего следа.

За лесистым ежиком тлела светло-желтым холодным светом заря. Подмораживало. Под распахнутую телогрейку пробирался холодок. Стерев с лица шапкой соленые капельки пота, Барсуков еще раз посмотрел на уже потемневшую полоску следа, потом круто развернул показавшиеся ему сильно отяжелевшими лыжи и устало побрел в сторону Шатров.

Разлука

Весь день по Шатрам бродила и неумолчно пиликала засипшая еще со вчерашнего вечера гармошка. Мимо барсуковского дома нестройной ватагой тянулись гололобые новобранцы. Помятые от бессонницы ребята на людях бодрились, отчего вид у них был лихой. Немного поодаль цветастой стайкой переплясывали девчата.

Глядя в окно на сверстников сына, Сашкина мать смахнула слезинку и, не поворачиваясь в комнату, спросила Ивана Александровича.

— Где Сашка?

— Будку для Гая мастерит, мала стала. Да еще утеплить хочет.

— Ему дороже этого выкормыша никого нет. Ребят и тех бросил. Хоть бы с матерью посидел, ведь не на неделю едет.

— Насидится еще. А с Гаем у него дружба серьезная. Мешать не надо.

В огороде на вскопанных грядках кучками валялась жухлая картофельная ботва — спутница глухой осени. Под низким навесом висели волчьи шкуры. От них к конуре, где тюкал топором Сашка, легкий студеный ветерок наносил крепкий, ни с чем не сравнимый душок. Среди порядком уже усохших шкурок прибылых шкуры волчицы и матерого волка кажутся необычайно пышными и большими. Однако и они здорово уже сели. Словно бы не с того плеча сняты. Сашка нет-нет, да и поглядывает в ту сторону, вспоминает…

И надо же было так случиться — за целую неделю охоты так и не удалось выстрелить. И не то, чтобы зевал. Нет! Просто вот так вышло.

Удачно получилось у Гнилой Пади, когда отец завалил волчицу, а совсем по-темному на Гаев голос явился матерый и попал под дуплет Птицына. С волчатами было уже проще. Их подобрали в следующие два дня, и только один прибылой самец, от страха, видно, лишившись голоса, крутился молчком вокруг да около пади, пока наконец не выскочил на того же везучего Птицына.

А если бы не Гай — неизвестно, чем бы все кончилось. Ведь волчица-то вышла совсем не с той стороны, откуда ее ждали…

Вечер тогда был настороженный, тихий. Отец говорил, что лучше вечера не придумаешь, в такую пору зверь позывистее, охотнее идет на вабу.

За голым пологим ложком Гнилой Пади в угор уходит редкий осинник. Дальше на горе он путается в мелком пихтаче и постепенно теряется в глухом лесу. Там, накануне пел волчий выводок.

Охотники засели на поросшей редким липняком и кустарником вырубке, растянувшейся вдоль чистого, словно кем подметенного ложка с желтым ежиком кошенины.

Сашка устроился за старой трухлявой поленницей. Травы в лесосеке давно полегли, и ему отлично был виден весь ложок и противоположный склон. Видел он и Гая сидевшего на привязи шагах в пятидесяти, левее и чуть сзади. Прислонившись к такой же развалившейся поленнице, близ него сел отец. Птицын расположился в дальней кромке покоса, впереди и по другую сторону Гая. После того как на призывный вой Гая вместе с матерой волчицей дважды ответил весь выводок, воцарилась щемящая душу мертвая тишина. Даже одинокие, чудом уцелевшие на голой осине желтые листочки, и те не шелохнулись.

Сашка все время косился на Гая. Волк теперь стоит. Его навостренные уши и внимательные глаза устремлены к логу. Потом он прижимает уши, тянется головой к небу еще больше щурится. Его клыкастая пасть устремлена кверху, и в тишину вечернего леса врывается дикий вой зовущего к себе зверя.

Волки молчат. Но что с Гаем? Сашка даже не успел приметить, когда он повернулся. Теперь он смотрит совсем в другую сторону, в лесосеку. Высоко поднимает голову, тянется на передних лапах и вдруг разом оседает к земле, словно прижатый навалившейся тяжестью. Сашка смотрит во все глаза, вглядывается в каждый пень. Волк? Или просто старая серая валежина? Легкое движение звериной головы. Как это он мог перепутать!..

Зверь стоит неподвижно, смотрит в сторону Гая. Потом нерешительно озирается, словно выбирая дорогу. Крадучись, осторожно плывет от укрытия к укрытию, приближаясь к поленнице, где притаился отец.

Неожиданно зверь мощным броском кидается в сторону и одновременно с хлопком выстрела валится наземь.

Теперь Сашка снова видит отца. Барсуков стоит на коленях с высоко поднятой рукой и смотрит на Гая. Волчина встревожен. Ему очень хочется освободиться от привязи и поспешить к месту происшествия. Однако рука хозяина властно поднята, и Гай подчиняется: садится и, высоко запрокинув голову, воет.

Откуда-то издалека, со стороны Абдуллинских полей, долетает короткий басок зверя. Сашка сразу узнает в нем голос певшего вчера волка. Отец утверждал, что это Гаев братец, и что он ни за что не придет, потому как из молодых да ранний и на людской «подлой науке» уже нажигался дважды.

Чернота наступающей ночи заливает осинник серой непроницаемой пеленой. Только полоска покоса все еще будто светится. А Гай все зовет и зовет.

Ну, можно ли стрелять в таких потемках? И, словно отвечая на этот вопрос, раз за разом мечет огонь птицынская двустволка. Глухо отвечает двукратным эхом Гнилая Падь, и снова текут томительные минуты. Потом дважды тихо и коротко, возвещая конец охоты, провыл отец…

Хлестко вогнав топор в стоящий у конуры чурбак, Сашка направился к лежащему на картофельной ботве Гаю. Голова волка покоилась на вытянутых передних лапах. Он все время следил за Сашкой и теперь, не меняя позы, приветствовал его трепетным движением кончика хвоста. Сашка сел рядом, положил руку на голову зверя.

Чутко разгадав его состояние, Гай был сильно встревожен. Он не бросился, как обычно, к хозяину с ласками. Лежал неподвижно, и только большие умные глаза выдавали тревогу. Перехватив его взгляд, Сашка занервничал. Придвинувшись ближе, он начал трепать рукой волчье ухо и говорил, говорил…

Утром Сашка, не заходя к Гаю, вышел на улицу, закинул «сидор» в подкативший к дому грузовик с новобранцами, обнялся с плачущей матерью и, подойдя к отцу, неожиданно сказал совсем не то, что хотелось:

— Ты с ним как-нибудь поласковей, что ли…

Барсуков весело рассмеялся и обнял сына:

— Ладно, езжай спокойно! Уберегу!

Зеленый фургон

Средь пестреющих осенними красками лесов, лугов и полей нескончаемой серой лентой бежит и бежит жестко накатанный грейдер. Он то нырнет в крутую падь, то переваливает через горбатый мостик и изнуряющим тягуном снова лезет в гору. То петляет и крутится по дремучей тайге, а то, вырвавшись на простор полей, стремится вдаль, прямой и скучный. По нему, шурша и цокая галькой, несется старая полуторка с брезентовым тентом.

Под тентом на соломе развалились охотники. Несмотря на тряскую дорогу, время идет незаметно. Не часто ведь им, четверым, давно знающим друг друга волчатникам, удается быть вместе.