Зов Амазонки - Фидлер Аркадий

Ограбив несчастного, «Синчи Рока» дает два гудка, на палубу втаскивают доску, и пароход отчаливает. Еще минуту назад житель побережья и его маленькое поле находились в орбите интересов большого мира, принадлежали этому миру, подчинялись его порядкам. Сейчас, когда трап убран, эта связь оборвалась; снова человек принадлежит только лесу. Тяжелой походкой он возвращается к своему шалашу, к своему повседневному образу жизни, убогому, беспросветному, безрадостному.

На берегах реки Укаяли раскинулось несколько местечек, влачащих жалкое существование, — Рекена, Орельяна, Контамана, Масисеа. Но очень сомнительно, найдется ли на всем этом пространстве, длиной в две тысячи километров, такое же количество жителей, приобщенных к цивилизации. Для них «Синчи Рока» везет четырнадцать писем и три — буквально три! — газеты: одну в Контаману, вторую в Масисеа и третью для врача Здзислава Шимоньского, который живет в Кумарии в польской колонии, впоследствии ликвидированной. Остальные жители, по-видимому, ничего не читают и не желают ничего знать о внешнем мире.

Впрочем, не все. Однажды на какой-то пристани явился к нам человечишка в заштопанной, но чистой рубахе и штанах. По темной коже лица трудно было определить, к какой расе он принадлежит: солнце и местный климат всех нивелируют. Выясняется, что он испанец. На Укаяли прожил сорок лет. Узнав, что я прибыл сюда прямо из Европы, он подошел ко мне и после долгих извинений и церемоний спросил, носят ли еще в Европе цилиндры и в каких именно случаях.

— Ах, Dios, — вздыхает он, — как бы я был счастлив надеть еще хоть разок цилиндр!..

«Синчи Рока» плывет дальше. Все удивительно в этой стране, поражающей богатством своей природы. Здесь попадаются деревья таких гигантских размеров, что каждое из них могло бы осенить своей тенью половину немаленькой деревни. Здесь растут пальмы с листьями в полтора десятка метров каждый. Воздух сотрясают крики бесчисленных пернатых. Летящие стаями арары с ярко-красным оперением снизу и сверкающей лазурью сверху представляют незабываемое зрелище. С глинистого берега сползают в реку кайманы, из воды выскакивают рыбы-чудища, а в лесу роятся миллионы удивительных насекомых. Здесь, невдалеке от подножья Кордильер, природа еще богаче, чем в устье Амазонки. Все вокруг буйно цветет, размножается и жаждет жизни, жизни!

Только человеку здесь плохо. Он страдает от всевозможных тропических болезней и прежде всего от анемии. На его истощенном лице лежит печать вечной грусти. Паразиты пожирают внутренности человека. Здесь водятся глисты и микробы всех «специальностей». Они размножаются в тонких и толстых кишках, в почках, в печени, в крови. Все это живет за счет человека и гасит на его лице улыбку радости. Несмотря на большую рождаемость, прирост населения здесь незначителен — дети мрут как мухи.

Когда «Синчи Рока» причаливает, мы все выходим на берег и отправляемся в чакру. Я обычно разговариваю с людьми, либо брожу среди бананов, а Чикиньо усердно исполняет свои обязанности и носится с сеткой за насекомыми.

Романтический убогий шалаш, полоска бананов, утопающих в ослепительных лучах тропического солнца, цветы и сказочной красоты бабочки, порхающие в душистом воздухе, — все это кажется такой счастливой идиллией! Но вот вы прошли каких-нибудь пятьдесят шагов — бананы кончаются, и начинается чаща. Огромный мрачный мир, у края которого вместе с тропинкой, протоптанной человеком, обрывается всякий след цивилизации.

Нигде, мне думается, граница двух миров не пролегает с такой поразительной отчетливостью, как именно здесь, у порога тропического, девственного леса.

27. СНЫ НА УКАЯЛИ

В это время года, в феврале, вечера на реке Укаяли сказочно красивы. С удивительной регулярностью, почти ежедневно, за час перед заходом солнца, на западе, над Кордильерами, скучиваются живописные перистые облака, отливающие всеми цветами радуги. Отблеск их падает на реку и превращает ее как бы в фантастические потоки крови. В кристаллически прозрачном воздухе (еще утром он был как бы затянут пеленой) берега будто сблизились и на ветвях деревьев ясно видны птицы и стада резвящихся обезьян.

Около шести часов вечера солнце заходит и наступают короткие сумерки, продолжающиеся менее одного часа. (Разговоры о том, будто в тропиках день гаснет мгновенно, тут же переходя в ночь, неверны.) Но вот на горизонте засверкали молнии: февраль здесь пора дождей, тропических ливней и бурь. Однажды ночью над нами разверзся ад. Тысячи молний слились в сплошное море света, создавая какую-то феерическую иллюминацию. Такое зрелище не только никогда не забудешь, но трудно поверить в реальность его, настолько оно фантастично.

В дождливые ночи мы великолепно спим и утром встаем бодрыми, в прекрасном настроении. Но если ночи тихие и ясные, мы буквально погибаем: нас мучают комары! Эти злобные бестии во сто крат страшнее наших европейских невинных созданий: они нападают, жалят, впиваются в тело; ни белье, ни постель не спасают от них. Если каюты не защищены сетками, то ни на минуту не сомкнешь глаз. Ночь проходит в горячечном бреду, а весь день мы бродим сонные и измученные.

На пятый день пути мы подошли к местности, населенной индейцами племени чама. Это первые независимые индейцы, которых мне удалось увидеть в естественном окружении. Правда, мы уже встречали их на Амазонке, но тогда они быстро и молчком проносились на своих каноэ мимо нас, как будто им было не по себе вблизи нашего парохода. На Укаяли все иначе. Чамы считаются здесь если и не хозяевами реки, то во всяком случае равноправными обитателями. Они не избегают общения с белыми людьми, но сохраняют независимость своего племени и собственные, хотя и примитивные, традиции.

Остановка в Пантабельо. Берег выше и просторнее, чем в других местах. На широкой поляне стоит хижина белого чакрера — крестьянина. На опушке леса выросли фигуры мужчин и женщин, привлеченных прибытием парохода. Лица их раскрашены в черные и красные полосы, на голове буйная растительность, прикрывающая лбы до самых бровей. Одеты они в мешковину собственного изделия, так называемую «Кузьму». У женщин в носу серебряные кольца.

Близко к пароходу чамы не подходят, наблюдают за нами издалека. Вероятно, они уже сталкивались с белыми людьми и знают, что особенно доверять им не следует. В их движениях заметно настороженное любопытство диких зверей, готовых в любую минуту обратиться в бегство.

Я заглянул в лагерь чамов. Несколько пальмовых крыш на сваях, боковых стен не существует — вот их жилье. Под одной из крыш группа мужчин ужинает. Сидят на корточках вокруг горшка и уплетают какую-то желтоватую жижицу, которую берут руками. На одном из них надета Кузьма, разрисованная черными и красными ломаными линиями — чудо примитивного искусства. Под другой крышей женщина-старуха лепит горшок из глины. Вдруг раздались дикие крики и визгливый смех — это означало радость по поводу удачной охоты. Оказывается, один из чамов пронзил стрелой из лука огромную рыбу, и тотчас все помчались любоваться добычей.

Такое бурное проявление необузданной радости совершенно незнакомо людям цивилизованным. Это как бы стихийный голос природы. И невольно я взволнованно подумал: может быть, две-три тысячи лет назад и наши прадеды встречали подобным образом возвращение счастливого охотника?

На «Синчи Рока» прогудела сирена. Меня зовут обратно. Несколько десятков шагов — и я в другом мире. Сажусь за стол, накрытый белоснежной, прекрасно выглаженной скатертью, и принимаюсь за обильный ужин. Прикасаюсь к ножам, вилкам, тарелкам и испытываю особенную радость. Неожиданное соединение этих двух миров необъяснимо волнует. Вскоре мы двинулись дальше.

Ночью мне снятся дорогие моему сердцу образы ранней юности: Соколиное Око, Винету, Ситтинь Бул, прерии и Скалистые Горы. Разбудили меня дикие вопли. В полусне мне чудится, что мы снова на берегу и какая-то толпа, вооруженная дубинами, штурмует наш пароход. Я цепенею от ужаса — неужели индейцы напали на нас? Срываюсь с койки и мчусь на палубу. Здесь я протираю глаза и замечаю свою ошибку: это действительно индейцы, но из команды нашего парохода. Они перетаскивают тяжелые колоды дров для нашей топки. В лучах прожекторов на фоне огромных листов хлебного дерева блестят их нагие, мокрые от пота тела.