Живая душа - Трутнев Лев

Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 47

Для егеря наступила пора межсезонья – время, когда ни птиц, ни зверей никто не тревожит: взять с них нечего – худобьё и мелюзга. В такое время Яков ставил стожки сена на уцелевших, невспаханных и не заросших бурьяном полянах и лугах. Мало, совсем мало их осталось на грани степи и леса. А уж где полыхнет разнотравье, вытканное из диких трав с жаркими цветами, – и глазам станет больно от непрошеных слез, и душа заиграет…

– Смотри, какая красота! – Яков придержал мерина и показал Таисье на далекое озимое поле.

Ярко-зеленое, оно тянулось узкой полосой между желтыми, с багряными кострами, осинниками и березняками, и на самом краю его сидели крупные матово-белые птицы. На фоне сочной, глубоко-густой зелени и полыхающих от закатного солнца лесов они до того белели, что глаза ломило от их чистоты.

– И наши там? – Таисья щурилась от необычно ярких красок солнечного света.

Егерь улыбнулся.

– Может, и там, кто их теперь разберет. Вчера с севера несколько стай подвалило, вместе кормятся. У них все как надо. Не то что у людей.

Лебедей было немало. Весь дальний край озими пестрел от них. К сидевшим на поле лебедям подлетали другие.

– Значит, я не ошибся: вот-вот мороз ударит. – Яков тронул лошадь вожжами. – «Лебедь зиму на хвосте несет» – говорилось в народе. На севере теперь уже метелит…

Телега медленно покатилась по вялой, уже подпаленной ночными заморозками траве.

– Тепло еще, – не согласилась Таисья, подставляя загорелое лицо мягким солнечным лучам.

– Сибири, что ли, ты не знаешь: сегодня тепло, а завтра так завернет, что и не выйдешь.

– Опять нынче с брошенными мучаться? – Таисья все щурилась, все подставляла лицо низким солнечным лучам.

– Вчера глядел. Один без надежды. Второй мало-мало летает. Может, прибьется к какой пролётной стае.

– Хлопотное дело – держать этих нелётных лебедят… – Таисья аж вздохнула.

Якову стало жалко жену.

– Мне-то об этом не рассказывай: все сам знаю. Ну а как, скажи, я их брошу? Озеро станет, и в первую же ночь там начнут шастать звери…

Они объезжали озеро со стороны солнца, и часть его, у самой деревни, из зеркально-белого превращалось в густо-голубое. Блики те таяли, четче выплывали берега, и на мелководье сплошной переливчатой белизной засветились ряды лебединых стай.

– Ишь гуртятся! – не то радовался, не то печалился егерь. – Мороз будет. Придется за хлопунцом ехать.

– Неужели еще не намотался?

– Намотался, да ведь его в одну ночь сожрут…

Проснулся егерь ночью. По полу стелился неживой лунный свет, холодный и жуткий. Видневшийся в окно клен застыл в тягостном оцепенении, но Яков уловил злые блестки инея на его ветках. «Мороз, – понял он. – Схватит озеро…» Яков поднялся, натянул на босые ноги болотники и, неодетый, вышел на улицу.

Холод сразу обдал его сверху донизу. Спелая луна светила самоварным блеском. Чуткая ночь пряталась в тени домов и надворных построек. Маленькая деревня спала. Ёжась, егерь прошел в огород и поглядел в переулок. Лужи на дороге матово белели льдом. «К утру холод еще поприжмет, тогда в озеро не пролезть…» Торопясь, он вернулся в избу и стал одеваться.

– Далеко ты? – шепотом, будто кто-то мог их услышать в пустом доме, спросила проснувшаяся Таисья.

– Спи спокойно, я по службе.

– В уме ли? – Таисья привстала, упираясь руками в подушку. – Из-за лебеденка ночью в озеро плыть. Дня, что ли, не хватит?

– Днем поздно будет – не пролезешь…

Выйдя на улицу и еще раз послушав размытую луной ночь, Яков выкатил из гаража мотоцикл. Он решил не тревожить мерина из-за пустяка: ехать было недалеко. Мотор завелся сразу, всколыхнул тишину. Егерь положил в коляску сачок с длинным череном и березовый батожок с железным набалдашником и выкатил машину за ограду. Как только мотоцикл рванулся из тени на дорогу, разрушая застывший и неподвижный воздух, ветер туго забил Якову в грудь, выдавил слезу, ожег щеки. «Градусов десять будет, – чувствуя, как леденеет лицо, прикинул он. – Закраины точно забарабанит. С мотором не пойдешь, придется шестом толкаться…»

Егерь знал, что этот первый мороз не остановит озеро. Дня три-четыре побудут подо льдом камыши и прибрежные плёсы, а потом ветром всколыхнет на промоинах волны и разобьет ими лед, раскидает его крошево по смятым камышам. За осень раза два-три подкрадывается такой озноб в безветрие, но только угоняет на юг птицу, а уж по-настоящему, намертво, схватится льдом необъятная эта ширь на пороге зимы, когда ночами залютуют матерые холода. Только для лебедят и этот первый мороз на погибель: и холод, и голод доконают их и за короткое время.

За околицей дорога пошла вправо, а егерь свернул на травянистую, белую от инея тропу. Мотоцикл закидало на кочках, и скоро впереди засветился камыш, заблестели сшитые из длинных жердей сходни, схваченные тонким ледком.

Яков заглушил мотоцикл, взял из коляски сачок с батожком да пустой мешок и осторожно, чтобы не соскользнуться, двинулся по сходням.

«Раньше бегом бегал, – пожалел он сам себя, – а теперь, как на ходулях, корячусь, того и гляди, слечу в няшу…»

Впереди открылся широкий просвет. У конца сходней стояла деревянная плоскодонка. Егерь положил в нее снасти, нашел в камышовом заломе спрятанный шест и шагнул в лодку. Под ней захрустел лед. «Утром бы точно не пробился, ишь как прихватило!» Яков налег на шест.

Минут десять, пока он удалялся от берега, ломался под лодкой лед и раскатывался по сторонам звонкими осколками. Потом пошла вода, темная, блестевшая переливчатыми пятнами от лунного света, и казалось, что она не стоит, а течет, как река, тащит лодку на середину озера. Тишина сразу накрыла егеря, отрезала от всего мира, и Яков долго плыл, размеренно толкаясь шестом и ориентируясь по далекой тени от камышовых зарослей. Странно, неузнаваемо разворачивалось перед ним озеро в лунном свете. То, что обычно казалось далеким, теперь стояло совсем близко, и наоборот…

Скоро он увидел устье длинного, как речка, рукава и свернул в него. Здесь должны были таиться лебедята: тут они вывелись, тут их дом. Жухлая осока лежала у воды бронзовым валом, палевые камыши заслонили все пространство. Зигзаг за зигзагом проходила лодка, а птиц не было. «Неужели не заметил? – беспокоился Яков. – Не может быть! Лебеди не утки, проглядеть трудно. Улетели?… – Он плыл и плыл, раздвигая шестом траву по бокам протоки, но лебедят не было. – Видно, на дальнем мысу остались, где днем плавали, – прикидывал егерь. – Там плавучие торфяники есть, на них и заночевали…»

Лодка уперлась в тупик и стала. Дальше хода не было. Яков потоптался на лабзе [54], тяжело качаясь, утопая по колено в нахлынувшей на нее воде. «Точно, на мысу остались, – огорчился он. – Улететь тот слабак не мог…»

Дальний камышовый остров уходил в открытый плёс чуть ли не на километр, и егерь долго толкался шестом, ломая в тихих местах еще непрочный ледок. На бортах лодки, на ее дне высверкивались блестки инея, и по ним можно было судить о морозе. Сам Яков прел в горячем поту и все боялся, что подведет правая рука, деревенеющая больше и больше. На привычную боль под лопаткой, на покалывание в пояснице он старался не обращать внимания. «Шест бы не отпустить, – хватал Яков воздух широко открытым ртом, – без него из озера не выбраться…»

Глубже и глубже становилось на развернувшемся во всю недосягаемую для взора широту плёсе, и тревога подкатывалась к Якову.

Наконец впереди зачернели торфяники. Егерь развернул лодку и увидел, как с крайней кочки бесшумно соскользнула в воду большая темная птица. «Есть один, а где же второй? – Он еще толкнулся раза два шестом, и впереди, глухо зашлепав по воде лапами, пошел в разбег подлётыш. – Этого теперь не взять! – провожая взглядом низко тянувшего над водой лебеденка, с радостью выдохнул Яков, выпрямляясь. – Этот потянется за стариками. А того хлопунца в рукав погоню, там и поймаю…» Он едва отыскал взглядом быстро уплывающую от него птицу и, пригибаясь от боли в спине, вновь, без плеска, погрузил шест за борт.