Последний волк - Эрлих Генрих Владимирович

А земля покрывалась панцирем снежного наста, таким, что лапой не прошибешь, да не одним слоем, а тремя, сколько раз погода от мокрети на жгучий мороз менялась. И замер Лес, и опустел Лес, куда все и делись! Кто под снег залег, да там и сгинул, кто от бескормицы да от холода в несколько дней согнал весь накопленный за лето жирок, ссохся в клубок и покатил его ветер, растирая в пыль о шкурку наста, кто поумнее да посильнее – двинулись к теплу, не все, но дошли, спаслись.

Волк с сыном упорно бежали на восход. Лишь когда три дня подряд им не попалось не то что добычи, но даже следа добычи, Волк осознал, что в природе происходит что-то странное. Лобастик давно поскуливал, часто останавливаясь и облизывая пораненные о наст лапы, деревья потрескивали, но этот треск шел не от застывших в неподвижном воздухе ветвей, а откуда-то изнутри, и кроме этого треска вокруг не было ни одного звука, ни одного живого звука.

– Нам нужна добыча, – прошептал Волк.

– Хорошо бы, – ответил Лобастик.

К середине следующего дня они напали на свежий след лося, уходивший на тепло.

– Живем, парень! – вскричал Волк. – Он один – большая редкость. Рога уже должен быть скинуть, так что берегись только копыт.

Через час преследования они наткнулись на широкую вмятину в снегу, рядом с которой виднелись много следов копыт.

– Отлеживался. Устал. Видишь, как тяжело вставал, – прокомментировал Волк, – теперь недалеко.

– Матерый, – продолжал Волк, когда они впервые увидели преследуемого лося, – говорил я тебе, что устал, голову совсем опустил. А так, когда в силе, да с рогами, да стаей – красавцы, не сунешься. Давай за мной, не забегай. Помнишь, как сделали косулю? Вот и хорошо. Я его сам завалю. Нам хватит, чтобы переждать непогоду.

Все шло, как в тот раз. Волк, постоянно слыша за спиной возбужденный хрип сына, легко догнал лося, проваливавшегося почти на каждом шаге даже на таком насте. Он поравнялся с ним, уже остановившимся, и метнулся к горлу. И в тот момент, когда его зубы привычно разрезали артерию на шее, слева, лось резко дернулся и откуда-то сзади раздался страшный треск, расколовший тишину леса. Волк отлетел в сторону и развернулся. Лось, обагряя снег реками крови, завалился на передние ноги, а потом, не сгибая задних, упал набок. У самых его задних ног, как раз в одном прыжке от Волка, лежал Лобастик. Последний конвульсивный удар копыта пришелся точно в его широкий, такой любимый Волком лоб. Его глаза навеки закрылись еще до того, как из горла лося перестала биться кровь.

– За что?!

Этот вой одинокого волка был громче наполненного страстью крика самца, победившего в битве за волчицу, и громче сдобренного кровью рыка стаи, загнавшей оленя, как для желающих слышать сдавленный плач вдовы заглушает фанфары побед легионов.

Часть шестая

Волк по-прежнему бежал, повинуясь неведомой путеводной звезде, на восход. Он бежал уже третий день, не встречая людей и лишь изредка пересекая слабо укатанные дороги, бежал напрямик, часто глубоко проваливаясь в снег и раня лапы о кромку наста, бежал до тех пор, пока мышцы не начинали каменеть и, скручиваясь, кричать об усталости, тогда он забирался в первое попавшееся укрытие и засыпал. Но и во сне ему не было покоя, все мелькали перед глазами копыта лося и слышался треск раздробленного черепа. Он вскакивал и опять несся вперед, не думая о еде, лишь иногда хватая разгоряченной пастью снег. К концу третьего дня, когда тени от елей расплылись и слились в сумерки, на широкой тропе, вившейся в густом лесу и которой равно пользовались и животные, и люди, Волк попался. Резкий короткий скрежет распрямляющейся пружины, глухой удар железа о кость, пронзительный непроизвольный вскрик, перешедший в долгий утихающий стон.

Волк отполз чуть назад, чтобы не давить всей массой тела на защемленную переднюю лапу, потом сместился немного в сторону, располагаясь точно вдоль капкана, и замер в ожидании, когда опадет взметнувшаяся боль.

Теперь он все ясно понял: и то, что недавно по тропе проходили люди, трое мужчин на лыжах, и то, что капкан был поставлен неумело, если бы он был чуть внимательнее и осторожней, он заметил бы его без труда, даже, скорее, учуял, потому что капкан был протерт абы как и смазка, желтоватыми комками налипшая в местах соединения металлических частей, источала тридцатилетнюю прогорклость.

– Вот и все, – с грустью подумал Волк, – конец, глупый конец. Такой же глупый, как у Лобастика. Только чуть подлиннее. Интересно, как все повторяется. Такой же лес, такая же зима, такой же капкан. Все как рассказывал отец о его матери. Она сделала то, что положено. И в этом был смысл. По крайней мере, ей так казалось. Она надеялась встретить Стаю, она еще могла нарожать волчат, она знала, что сын загонит ей добычу. А что положено делать Последнему? Который не встретит Стаю, которому никто не нарожает детей и которому никто не загонит добычу. Все бессмысленно, – и Волк устало закрыл глаза.

Дед проснулся, как и обычно, от первого луча солнца, ударившего из-за дальней сопки. Много лет назад, когда скоротечный рак в три месяца засушил его старуху, он сделал этот своеобразный будильник: сменил старую, с частыми перекрестиями раму на новую с одним цельным стеклом, повесил на подвижных кронштейнах в углу избы, долго вымеряя разворот и наклон, большое зеркало и передвинул кровать так, чтобы первые отблески солнца попадали точно на подушку. Так он и жил по солнцу, с каждым годом все больше возвращаясь к простоте стародавней сельской жизни. После того, как он ушел на пенсию после сорока лет работы главным егерем местного заповедника, он перестал бывать и в ближайшем городе, лишь изредка навещал старых друзей, доживавших свой век на таких же, как и его, хуторах, затерявшихся в густых северных лесах. Из достижений цивилизации был у него только спутниковый телефон, привезенный и насильно подаренный внучкой – Марией, как чувствовала, что не пройдет и полгода, как в столичной квартире раздастся звонок и непривычно слабый голос прохрипит: «Приезжай, внуча, пожалуйста, что-то меня совсем скрутило». И приехала, бросив учебу и работу, и выходила, и задержалась: «Все равно в институте академический отпуск на год. Поживу я тут у тебя до осени. Хорошо здесь, покойно».

Дед улыбнулся, как ребенок, уворачиваясь от солнечного зайчика. Каждое такое утро, начинавшееся с яркого солнечного лучика, добавляло Деду настроения и сил. Он с каким-то смущением вспоминал жалостливый призыв к внучке: «Надо же так растечься!» – и старался мелкими знаками внимания и заботы загладить свою кажущуюся вину. Вот и сегодня он тихо встал, запустил дизель автономной электростанции, растопил голландку, остывшую за ночь, вскипятил на электрической плите чайник, сварил овсянку и два яйца и только после этого пошел будить Марию.

После легкого завтрака они по сложившейся традиции отправились на лыжную прогулку, которая с каждым днем становилась все длиннее – по дедовским силам. Было не очень холодно и снег мерно скрипел под лыжами, легкий ветерок сдувал маленькие снежинки с елей и они искрились на солнце, медленно опадая на землю.

– Ну-ка, внуча, посмотри, что это там впереди, на тропе.

– Ой, дед, давай сюда, – закричала Мария, склонившись над попавшим в капкан Волком, чуть припорошенным снегом и провалившимся в ласковое забытье окоченения. Мария скинула варежки, потрогала нос Волка, приподняла веки, радостно воскликнула: «Живой!»

– Ну что делают, сволочи, – Дед недовольно качал головой, рассматривая капкан, – говорил я тебе, что какие-то чужие в наших краях объявились, шваль городская, а ты не верила. Давай, подсоби.

Дед вытащил из-за спины из-за пояса небольшой топорик, без которого никогда не ходил в лес – всякое в жизни бывает! – вставил между полукружьями капкана, с усилием разжал.

– Перехвати. Дожимай до земли, сейчас легче пойдет. Да осторожнее, руку не наколи.