У птенцов подрастают крылья - Скребицкий Георгий Алексеевич

Я поспешил на его голос через мелколесье, через кусты. Выбрался на соседнюю лесную поляну. Гляжу — на ней уже все в сборе, стоят толкуют, руками размахивают. Собаки тут же вертятся возле охотников. Я тоже подошел к компании.

— А ты не стрелял? — спросил меня Сережа.

Я отрицательно покачал головой.

— Я тоже не стрелял.

— А мимо меня прямо в двух шагах прошел, — волнуясь, заговорил Миша. — Я его справа жду, оглянулся случайно — а он совсем с другой стороны катит, чуть с ног не сшиб.

— А ты бы его шапкой, шапкой ловил… — захохотал Коля.

— Какой там шапкой, — перебил Миша, — я и глазом моргнуть не успел.

— А на меня прямо по дорожке выскочил, — сказал Копаев. — Вижу, сыплет. Ну, думаю, ложись! Подпустил поближе, тяну, тяну за спуск, не стреляет, курки не взвел — вот досада-то.

Услыхав эти рассказы, я сразу успокоился — значит, не на меня первого он выскочил. Могли убить другие еще раньше. Один не успел, у другого курки спущены, значит, оплошность и со старым охотником может случиться. И я тоже рассказал, как упустил случай подстрелить косого.

— Эх вы, дружки-приятели, — подмигнул нам Колька, — на охоте не спать, а охотиться нужно, вот что! — Он поднял с земли свою добычу, здоровенного русака, лихо встряхнул его. — Вот он, косоглазенький! — Коля отрезал обе задние лапки и угостил собак.

Те съели мигом вместе с шерстью, только облизнулись. Давай, мол, еще. Но больше Коля не дал. Он привязал зайца на ремень и ловко перекинул через плечо.

— Ну пошли, пошли, сейчас еще найдем! — Он посвистал собакам.

Те встрепенулись и снова бросились в лес. Мы тоже разошлись цепью, пошли дальше.

И снова волнующее ожидание. Слух напряжен до последних пределов, ловит каждый шорох, каждый звук.

А звуков в осеннем лесу немало: то лист зашуршит, падая с ветки на ветку, то застучит о ствол дерева хлопотливый дятел, то пронзительно закричит сойка. А вот заквохтали спугнутые с рябины дрозды. Целая стайка их пролетела мимо меня и расселась по деревьям.

Может, стрельнуть, ведь совсем недалеко? Нет, не стоит. Разве за такой дичью я пришел сегодня в лес? Выстрелишь, а глядь — заяц где-нибудь поблизости, еще отпугнешь.

Я посмотрел на рассевшихся по деревьям дроздов и подумал: «Еще, кажется, так недавно мы с Сережей охотились вдвоем с одним ружьишком «монтекристо» в саду за городом. Тогда дрозд казался желанной дичью, а вот теперь и стрелять в него не хочется, теперь в руках у меня уже настоящая дробовая двустволка. Может, даже сегодня из нее застрелю зайца. Ведь мог же застрелить, рядом был». И от одной этой мысли снова до боли сжалось сердце.

«Ай-ай-ай-ай!» — где-то совсем близко неожиданно взвизгнула и залилась Найда. И тут же ее высокий плачущий голосок подхватил низкий сочный баритон Амура. Видно, собаки наткнулись на совсем свежий заячий след, может, даже сами вспугнули зверька с лежки, вспугнули и сразу погнали.

У меня от волнения даже мурашки по телу побежали. Сейчас, сейчас выскочит!.. Я подобрал в руку ружейный ремень, быстро взглянул на курки: взведены ли? Все в порядке.

А собаки заливаются громче и громче. Это уже не лай, это какой-то бешеный рев, и стоны, и плач. Будто проснулись лесные духи, проснулись и все разом зашили, захохотали, заплакали.

Я стоял, замерев на месте, вглядывался в каждую прогалинку между деревьями, вглядывался до боли и глазах и в то же время как очарованный слушал; слушал не только ушами, но, кажется, всей душой, всем сердцем эту ни с чем не сравнимую музыку. Да, именно музыку разноголосого гона в осеннем притихшим лесу.

Всего две собаки, два голоса: один высокий, заливистый, с каким-то надрывом, а второй — низкий, мужественный, но такой же взволнованно-страстный. И вот их певучая перекличка наполняет собой весь лес. Нет, это не так: поют не только они — вместе с ними поет и лесное эхо. Оно, именно оно сотнями своих голосов создает этот ни с чем не сравнимый хор, хор ликующих лесных духов.

Как хорошо! И даже немножко жутко. Кажется, вот-вот эта лавина звуков налетит на тебя, захлестнет… И вдруг выстрел. Проклятье! Будто ножом по сердцу. Убит или нет? Гончие смолкли. Вот и конец. Кто же убил?

Ребята начали перекликаться. Я вяло поплелся в их сторону. И вновь лесная поляна, и кучка охотников, и собаки около них. Кто же на этот раз герой? Верно, опять Колька? А может, Копаев. Миша вряд ли. Он как охотник что-то мне не внушает доверия.

Подхожу. В самом центре — Сережа. В руках русак. Неужели он? Острая зависть — как кинжал в самое сердце.

— Ты? — спрашиваю.

— А то кто же? — задорно отвечает Сергей и продолжает свой рассказ: — Гляжу, он кустами ко мне. Собак обманул, значит, и идет себе не спеша, слушает. Я его шагов на двадцать подпустил, стук — и не копнулся.

Постояли, потолковали о том, кто видел, кто не видел зверя, кто мог бы убить, да не убил и почему. Стрелял в него два раза Миша, только уж больно далеко. «Так уж стрельнул, чтобы душу отвести».

После своей неудачи я как-то совсем завял. Мне даже не хотелось идти в следующий лес — уже не верилось, что я смогу там что-то подстрелить.

День разгулялся по-летнему солнечный, даже жаркий: никак не поверишь, что это уже начало сентября.

— Нечего, ребята, валандаться! — сказал Коля. — Жарко, сухо, собаки работать не будут. Пошли домой.

Вот и пошли. Только кто с чем пошел? Растянулись гуськом по лесной дороге. Впереди, конечно, Николай с зайцем за плечами, с гончими на смычке, аа ним Сережа, тоже с зайцем. Вид бравый, мало чем Кольке уступит.

Шествие замыкали мы с Мишей. Мы шли с ним без всякой добычи, так сказать, совсем налегке. А вот идти-то было куда тяжелее, чем Коле с Сережей. Вот когда оправдала себя старая русская пословица: «Своя ноша не тянет». Дай мне тогда обоих русаков, я бы до города бегом без отдыха добежал.

ПОНЕДЕЛЬНИК СОВСЕМ НЕ ТЯЖЕЛЫЙ ДЕНЬ

Все в жизни меняется. Приходится иногда и пословицу изменить. Как хорошо понимал я раньше пословицу: «Понедельник — самый тяжелый день в неделе». Понимал, когда ходил в школу к бабке Лизихе. А вот теперь за целых полчаса до срока побежал в училище. Скорее бы ребят увидеть, потолковать с ними о будущем школьном вечере. Жаль только, что зайца вчера не убил, вот бы рассказал! Толька Латин уж наверное позавидовал бы. Теперь, увы, завидовать нечему. Вот Сергей небось в своем классе задаваться начнет. Хорошо, что мы в разных классах. А то ребята пристали бы с расспросами: «А ты почему не убил, стрелять не умеешь? Зачем тогда на охоту ходишь? Стрелял бы ворон да галок». Хорошо, что мы с Сережей не вместе учимся.

Я пришел в класс один из первых, сел за свою парту, стал поджидать товарищей. Класс постепенно наполнялся и оживал. Вот и Толя пришел. Вид лихой, даже фуражку забыл снять. Подошел ко мне, протянул руку:

— Давай пять!

Сел, бросил фуражку в парту, положил перед собой книжки, лениво потянулся.

— Ну как она, жизнь-то? Что вчера делал?

Я начал рассказывать. В это время подошел Лева, как всегда чистенький, аккуратненький.

— Куда ты на мое место уселся? — спросил Толя.

— А ты что, купил его? Теперь, брат, свобода, все места общие.

— Слезай, слезай, — улыбаясь, потянул его за плечо Лева, — а то учитель придет, нехорошо.

Ребята расселись по своим местам. В класс вошла пожилая, очень полная учительница, Маргарита Ивановна. Все мы отлично знали ее. Она жила совсем одна в небольшом уютном домике возле городского сада. У себя дома она обучала желающих пению и игре на фортепьяно. Однако широкую известность Маргарита Ивановна приобрела в городе совсем не этим. Она прославилась тем, что, помимо своей основной специальности — музыки, очень любила цветы, выращивала у себя в садике какие-то необыкновенные розы, а кроме того, обожала голубей.

Нередко в свободные от музицирования часы можно было увидеть эту почтенную даму стоящей на плоской крыше своего сарайчика возле голубятни и размахивающей, как флагом, тряпкой, привязанной к длинному шесту. Взоры Маргариты Ивановны в это время бывали устремлены ввысь, где легким белым облачком носилась стайка ее голубей.