Маленькая искра, родственница могучей молнии, соскочила со стального шлема разбойника…
Не произошло бы ничего страшного, если б она упала на землю, подобно своей старшей небесной сестре, или на дерево, цветок или камень, но она упала на бочонок…
Земля содрогнулась от грохота и священная гора, словно не вынеся людского вероломства, разверзлась под ногами разбойника…
Так была разрушена Фудзи, которую после этого стали называть в народе Фудзи- Яма…
Глава 2
Двадцатая история.
Солнце вставало какое-то пасмурное, занавешенное тучами, как кисель пенками. Его свет скупо, словно кому-то там наверху жалко было солнечных лучей, чтоб выжечь сырость из воздуха, касался влажной земли и не грел её, а только освещал промытую холодным дождем траву и сырые серые стволы. Несколько сосен выступали из тумана и дрожащими каплями света на иголках обозначали конец земли в этом месте. Твердь тут заканчивалась, и начиналось болото…
Стоя на берегу, Ирокезов старший тоскливо смотрел вслед утиной стае. Птицы с гоготом неслись над трясиной, пропадая в плотном тумане, что скрывал противоположный берег. Близился конец лета. Пернатые собирались большими стаями и улетали на юг, к теплу. Им на смену спешили заморозки.
— Вроде холода скоро? — спросил Ирокезов младший у тоскующего по ушедшему лету отца.
— Да сынок, — уныло, голосом полным осенней тоски, ответил Ирокезов старший. — Сначала, конечно дожди…
— Дожди — вода, льющаяся из мест, где её быть не должно, — пояснил ручной попугай Гдыня.
— Нам, пожалуй, тоже кочевать время?
Попугай засмеялся голосом местного богатыря, к которому Ирокезовы ходили бороться, чтобы не потерять форму, а также пить пиво и вспорхнул на берёзу к знакомым воробьям.
— Кочевать — у подруг ночевать, — проорал Гдыня, под одобрительное чириканье. Разноцветный пришелец пришелся по вкусу местным воробьям и те охотно приняли его в стаю.
— Кыш, гаденыш, — голосом слабым, но с оттенком одобрения, прикрикнул на него Ирокезов старший, а младшенький швырнул головешку. Попугай не обиделся — привык… Он слетел с дерева.
— Курс Амстердам! — скомандовал он воробьям, и, обращаясь к людям, добавил: «Берлин подо мною, один в вышине…»
В ответ на наглую попугайскую выходку, Ирокезовы только погрозили кулаками своему любимцу.
Покувыркавшись в воздухе, птица села на плечо Ирокезову младшему:
— Дай пожрать, гадёнышу!
Попугай ласково потёрся хохолком о щёку сынка. Тот отломил ему кусок хлебного мякиша и сунул в клюв.
— Права птица, права! — удовлетворённо оказал сын отцу. — Пора в Амстердам кочевать.
Ирокезов младший вспомнил добрую Амстердамскую баню, и по его телу забегали приятные мурашки.
— Кочевать, дело не хитрое, — Ирокезов старший взглянул на небо, затянутое серыми тучами — Двигатель-то как?
— А что ему сделается? Работает, небось.
Двигатель они законсервировали, как только прилетели. Его, а также мешок пороху, Ирокезов лично затолкал в громадную муравьиную кучу.
— Ты погляди, может его муравьи засидели?
— Фу, папа, — оказал Ирокезов младший, — вечно ты с пошлостями.
Ирокезов старший добродушно захохотал. Он любил иногда вгонять сына в краску. По мнению папаши, это сохраняло тому хороший цвет лица.
Прогнав муравьев из муравейника, Ирокезовы откопали мешок пороха и двигатель.
На самом деле там был не один, а целых два двигателя, но Ирокезов старший считал (и не без оснований), что в сцепке они работали экономичнее, что открывало определенные перспективы. Поэтому он взял с собой не два бочонка пороха и семь бочонков вина, как рассчитывал, а один бочонок пороха и девять бочонков анжуйского.
— Как новый! — констатировал Ирокезов младший. Вместо ответа Ирокезов старший тряхнул конструкцию. Из двигателя посыпалась труха и муравьиные яйца. Муравьи подхватывали их, и, не давая разбиться, относили в сторону.
— Это сверху, как новый. А внутри может и воронье гнездо оказаться.
— Вороны, папаша, — веско сказал сын, — в муравейниках не живут.
— Жить не живут, а в гости ходят. Иногда, — возразил Ирокезов старший, любивший, чтоб последнее слово оставалось за ним.
— Дурак ты, папа — притворно огорчился Ирокезов младший. На это Ирокезов старший, оторвавшись от обследования двигателя, ответил:
— А ты, между прочим, плоть от плоти моей.
Тут Ирокезов младший огорчился уже не притворно, потому что по законам генетики выходило, что и он дурак тоже. Не желая обсуждать такую деликатную тему, он предложил.
— Оставим это папенька. Ты аппарат лучше осмотри.
Ирокезов старший вытряс из двигателя весь мусор, который пожелал оттуда выпасть и засыпал в воронку пригоршню пороху. Сын смотрел на него и на языке его висели слова предостережения.
— Отошёл бы ты сынок. Я на второй передаче ввысь взмою.
Гдыня прекратил склёвывать муравьев и опять взлетел на берёзу. Оттуда он закричал пожарной сиреной. Мотор, рявкнув, поднял Ирокезова в воздух. Медленно, с большим достоинством, папаша облетел поляну, полавировал среди берёз.
Попугай догнал его и начал кружить вокруг.
Ирокезов младший, понаблюдав немного, стал загонять муравьев обратно. Муравьи возвращались с большой неохотой. Пришлось ради ускорения процесса вылить в муравейник кувшин медовухи. Только после этого Ирокезов младший взглянул вверх, посмотреть, как там отец.
А Ирокезов старший тем временем покорял пятый океан. Он уже превратился в точку, легко уходя в затянутое облаками небо. Через несколько минут вернулся. Вынув из-за пазухи задремавшего в тепле Гдыню, оказал:
— Лететь можно, только вот ветер….
Разомлевший в тепле Гдыня добавил от себя:
— «Ветер, ветер на всем Божьем свете».
Ирокезова младшего эти подробности не интересовали. Его интересовал двигатель.
— Двигатель-то как?
Ирокезов старший показал сыну большой палец.
— А ты говоришь воронье гнездо. Видать, батюшка, не твой я сын.
— Со своей роднёй позже разберешься, — отмахнулся папаша. — Собрал бы лучше вещи.
Вещи собрали быстро, связав их в один огромный узел, и уложили в сетку, сплетённую из лыка. Кое-что из вещей везти назад не следовало бы (Ну скажите, кому в Амстердаме нужны пустые бочонки?) и Ирокезов младший разминаясь и играючи бросал их в метавшегося впереди Гдыню.
Негодующе качая головой Ирокезов старший пристегнул сетку к двигателю.
— Влезай сынок, время трогаться.
Ирокезов младший влез в сетку. За ним влетел попугай.
— Трогай папаша, только уже без виражей, да и за галками не гоняйся.
— Бога ради, — добавил Гдыня. Ирокезов старший, поправлявший ремни, посмотрел на попугая.
— Что-то попугай у нас стал излишне религиозен последнее время. К радхонитам, наверное, летал?
— Погоняй папаша, — нетерпеливо напутствовал сын. — С Гдыней я разберусь.
Ирокезов старший дёрнул за рычаг, и поднялся в воздух. Вслед за ним поднялась и привязанная сеть, в которой сидел сын, и лежали вещи.
Поляна внизу становилась все меньше. Волны тумана сжимали её и, наконец, совсем скрыли от глаз. Теперь под ними расстилался лес. Лес без конца и без края.
Набрав высоту, он взял курс на Амстердам.
Внизу проплывали леса, реки, редкие деревушки. Люди выходили из домов посмотреть на знамение.
— Глядите-ка, — говорили они. — Ирокезовы домой полетели. Видать осень скоро…
Четыре часа полёт продолжался вполне нормально. Ирокезов старший успешно боролся с обледенением и встречным ветром. Обходя дождевые тучи, они едва-едва спаслись от грозы, в которой чуть было не погиб Гдыня, неосторожно высунувший голову из сетки.
Полёт уже подходил к середине, как двигатель качал барахлить. Время на починку не было. Ирокезов старший стукнул себя по спине. Мотор, словно прокалившись, заработал сперва с удвоенной, а потом с утроенной и даже учетверенной силой. Перекрывая шум ветра, Ирокезов старший крикнул Ирокезову младшему.
