Остров Разочарования - Лагин Лазарь Иосифович

Но было уж не до Мообса. Вот сквозь редкий кустарник показались чьи-то ноги. Но это не ноги Сморке. Это босые, черные ноги. Еще одна пара черных босых ног. Сейчас показались к владельцы Этих ног — два идущих гуськом, один от другого метрах в трех, голых негра в серовато-белых плотных трусах. Они держат на плечах концы бамбуковой жерди. На жерди висят несколько гроздей бананов, шесть кокосовых орехов, два больших алюминиевых бидона, очевидно с водой, и белоснежная, с шелковистой шерстью козья тушка. А вот и сапоги ефрейтора Сморке. Сразу за вторым негром устало шагает невысокий черноволосый эсэсовец с тоненькими, вытянутыми в струнку над самой губой, франтоватыми усиками. Китель его расстегнут. Из-под кителя виднеется сорочка с серыми подтеками пота. Автомат висит у него на шее. Он ковыряется в своих очень белых и ровных, скорее всего искусственных зубах и между делом лениво подстегивает негра тоненьким бамбуковым прутиком. При каждом ударе по спине негра проходит волна, как у загнанной лошади. Тощее и смуглое лицо ефрейтора, украшенное изящными золотыми очками самого модного фасона, выражает скуку. Ясно, что он ничего не подозревает.

Прошла еще минута тягостного ожидания. Мообс по-прежнему не подавал никаких признаков жизни. Ефрейтор был уже не более как в пяти шагах. Его лицо было покрыто мелкими бисеринками пота, поблескивавшими на солнце, но ему, очевидно, было лень вытереть их. Ему теперь стало лень даже возиться с прутиком. Он швырнул его в кусты и чуть не попал в Егорычева. Теперь ефрейтор обе руки держал на автомате, холодно поблескивавшем вороненой сталью. Сморке опирался на него, как на перила.

— Хальт! — закричал Егорычев не своим голосом, прорываясь сквозь кусты на тропинку. — Хенде хох!..

— А-а-а-а! — пронзительно заверещал эсэсовец и пулей кинулся назад, вниз по тропинке. Руки он с перепугу по-прежнему продолжал держать на висевшем автомате, как на перилах.

— Стреляю!.. Стой!.. — кричал уже по-русски Егорычев и, так как ефрейтор и не думал останавливаться, выпустил ему вслед длинную очередь.

В это время и снизу, оттуда, где находился Мообс, тоже раздалось «хенде хох!», и Егорычев наконец увидел репортера. Тот возник из кустов, как игрушечный чертик из коробочки, но, несмотря на то что осатаневший от неожиданности ефрейтор уже не мог остановиться и бежал, грузно топая сапогами, прямо на него, почему-то не стрелял. Вместо того чтобы использовать автомат по его прямому назначению, Мообс схватил его за ствол и замахнулся им, как дубиной. Теперь уже Егорычеву нельзя было стрелять: ничего не стоило вместо эсэсовца попасть в Мообса. Американец, невольно отшатнувшийся от мчавшегося на него Сморке, попытался ударить его прикладом, не тот по-заячьи метнулся в сторону и скрылся за поворотом.

— Стреляйте!.. Стреляйте же в него!.. — крикнул, не помня себя от возмущения, Егорычев, но репортер только махнул обескуражено рукой.

Проклиная на чем свет стоит и этого проклятого эсэсовца, и всю гитлеровскую банду, и эту несчастную мямлю, и эту идиотскую тропинку, которая, знай себе, вьется, что твой штопор, Егорычев кинулся догонять немца. Но было уже поздно. Топот ефрейторских сапог становился все менее слышен, а вскоре и вовсе затих.

Так ли далеко успел убежать ефрейтор Сморке, или, придя в себя, залег на обочине тропинки, решив из дичи превратиться в охотника, Егорычев уяснить себе не мог. Во всяком случае, продолжать погоню было не только бессмысленно, но и опасно.

Ефрейтор Сморке был упущен, и трудно было преувеличить неприятные последствия, которые могли от этого произойти.

С каким удовольствием отдубасил бы Егорычев этого веснушчатого растяпу, который имеет еще наглость сердито смотреть на него, по-прежнему продолжая держать автомат за ствол, словно веник!

— Вы понимаете, что вы наделали? Почему вы не стреляли? Проспали?..

— Он не взводился, — раздраженно отвечал Мообс. — Сколько я ни пытался взвести его, он не взводился. Я пробовал нажимать на курок — он не стрелял. Вы мне подсунули негодный автомат…

— Вы шутите! — опешил Егорычев. — А ну, давайте его сюда. Он разрядил автомат, быстро проверил спусковой механизм.

— Абсолютно исправный автомат.

— Из него нельзя было выжать ни единого выстрела.

— Конечно… а как же иначе? Раз он оставался на предохранителе…

Мообс разинул рот, потом побагровел от смущения.

— Фу, какая нелепость! Вы должны извинить меня, Егорычев… Я здорово волновался… Можно сказать, первый бой — и такой позор!

Егорычев кинул быстрый взгляд на подавленного своим ничтожеством репортера.

— А чего вы там промешкали в кустах? Почему вы не крикнули ему «хенде хох!» тогда, когда полагалось?

— Я решил, что будет лучше, если я раньше выстрелю в воздух…

— Ну?..

— А потом, смотрю, автомат не стреляет, а этот немец уже бежит обратно.

— Ну? — лицо Егорычева мало-помалу расплывалось в широкой улыбке.

— Я и выбежал ему навстречу… Я собирался стукнуть его прикладом, а он…

И Мообс удрученно махнул рукой.

— Слушайте, Мообс, — сказал ему тогда Егорычев не без уважения. — Эсэсовца мы упустили, и это, конечно, чрезвычайно грустно. Но ведь вы действительно впервые в жизни участвуете в боевой операции. У меня это как-то вылетело из памяти… Знаете, старина, выскочить на вооруженного противника, имея в руках заведомо не стреляющий автомат, — для этого требуется мужество… Из вас мог бы получиться настоящий солдат… если бы вы этого захотели.

Он пожал руку растерявшемуся репортеру.

— Поздравляю с боевым крещением!

Мообс исподлобья посмотрел на Егорычева: не шутит ли этот непонятный русский? Нет, по всей видимости, Егорычев говорил вполне серьезно. Тогда Мообс повеселел и из состояния крайнего самоунижения стремительно перешел в состояние столь же крайнего самодовольства.

— А ведь верно, для начала не так уж плохо?

— Пошли обратно, — сказал Егорычев.

— Пошли, — бодро отозвался репортер.

За поворотом они наткнулись на негров, о которых совсем было забыли в переполохе. Бросив свою кладь, негры лежали ничком, уткнувшись в траву и зажав уши пальцами. Они все еще не могли прийти в себя от выстрелов и с ужасом ждали продолжения стрельбы.

— А ну, вставай, ребятки! — благожелательно промолвил Егорычев по-русски, рассудив, что к ним можно с одинаковым успехом обращаться на любом из европейских языков.

Негры оставались недвижимы и безгласны.

Егорычев присел на корточки и похлопал одного из них по плечу.

— Вставай, вставай, браток! Нечего трусить…

Негр продолжал молчать, стараясь еще глубже спрятать лицо в траве.

Мообс брезгливо смотрел на островитян.

— Вы не умеете обращаться с цветными, — заметил он Егорычеву тоном более опытного и решительного человека. — Посмотрите, как они у меня сейчас заговорят.

И он размахнулся, чтобы пнуть ногой ближайшего негра.

Лицо Мообса, еще только что добродушное и полумальчишеское, теперь было жестоким, злым и гадливым.

Но Егорычев изо всей силы стукнул Мообса по ноге.

— Вы что, с ума сошли?!

Репортер охнул от боли и насупился, как мальчишка, которому не дали ответить урок в тот единственный раз. когда он его знал на пятерку.

— Ну, чего же ты, парень? — еще ласковей обратился Егорычев к негру по-русски. — Вставай!.. Никто тебя не укусит…

— Милорд! — неожиданно ответствовал негр по-английски, все еще не решаясь оторваться от земли и глянуть на говорившего с ним. — О сэр, не извергайте на нас смертоносного огня из вашего мушкета!

— Ого, — поразился Егорычев, — да ты разговариваешь по-английски почище меня! Как тебя зовут, дружище?

— Меня зовут Гамлет, сэр, — отвечал негр, все еще не решаясь подняться.

— Его зовут Гамлет, милорд, — подтвердил второй негр, тоже не меняя своего положения.

— А ну, вставай, Гамлет, принц датский! — весело промолвил Егорычев и попытался приподнять его.

Подбодренные дружелюбной интонацией этих слов, негры наконец подняли свои головы. Oни увидели улыбающееся лицо Егорычева, и их физиономии, с которых еще не успело сойти выражение простодушного испуга, вдруг выразили поистине священный ужас, тотчас же сменившийся радостью, восторгом, блаженством, экстазом.