Мы в кольце. Нужно до света во что бы то ни стало выскользнуть из окружения.
Сделали круг, чтобы спутать следы и остановились в роще недалеко от построек. Передохнув, тронулись вперед разведчики.
— Хальт!
Одновременно гитлеровцы ударили из пулемета. Взметнулись ракеты, осветив и без того светлое небо. Мы залегли.
Пулеметы и автоматы врагов не умолкают. Новые вспышки ракет осветили все вокруг.
А мы почти молчали. Отвечал лишь пулемет Коржана и трофейные автоматы.
Капустин, хмуря брови, твердил Коржану:
— Береги патроны. Бить только по цели. Из ушедшей вперед группы Тараса ползком добрался к отряду Казимир Большой.
— Что там?
— Живой один Тарас. — Он в пятнадцати шагах от них, — с трудом выговаривает слова Казимир. Послал меня… — он не договорил: изо рта хлынула кровь.
— Мы поползем за Тарасом, — вызвались Ершов и Толстых и, не ожидая разрешения, тронулись вперед.
— Назад! — крикнул Капустин.
Я никогда до этого момента не видел у него такого отчаянного выражения лица.
— Назад! — повторил он.
А впереди стреляли и стреляли.
…Тарас еще жил. Фашисты приближались к нему.
Что мог он сделать — раненый, с пробитой грудью, истекающий кровью?
Но глаза еще блестят, сердце стучит, живет и хочет жить.
Сколько раз смотрела смерть в ясные очи Тараса и, не выдержав его упрямого взгляда, — отступала. Он жил и смело шагал своей партизанской дорогой.
А сейчас он сам зовет смерть. Вот он стиснул в руке холодную гранату. Сколько перебросал он их на фашистов! Нет. Не таков Тарас, чтобы отдаться живым. Он разогнул зубами усики кольца и рванул его к себе.
…Не думал я, мой дорогой Петро, начиная записки, так закончить рассказ о тебе. Но ты бессмертен для меня, для моих друзей, мой боевой товарищ. Пройдет время, может, я буду жив, у меня будет сын — я назову его твоим именем. А такое время придет. Не раз еще земля обнажится от снега, зашумит и запоет весною лес, покроются зеленью поля, зарастут травой воронки, вырытые войной, и ветер будет гулять над могилами героев, павших в боях с фашистскими захватчиками. И далеко от Москвы и Ленинграда будет одна могила у самого леса, в пятнадцати километрах от Кулдыги, возле шелестящей прозрачной листвой березы. Люди, проходящие мимо, будут снимать шапки и говорить:
— Здесь похоронен советский партизан Петр Трифонов, погибший в бою с фашистами в последний день февраля месяца сорок пятого года.
Мы уныло шли лесом, поддерживая раненых товарищей. Скользят ноги и проваливаются в глубокий снег.
— Почему я не подорвался, как Тарас? Приполз… Зачем вы меня несете? Кому я теперь нужен, — не в силах забыть друга, говорит Казимир Большой.
— Молчи! Еще жить будем… Выше голову! Раненый узнал голос, пошевелил губами.
— Жить… О, нет, Сашок! Я уже не жилец.
— Лежи и не болтай чепухи! — Воды…
Принесли из ручья воды, напоили раненого.
— Сухаря, может, хочешь?
— Нет.
Раненому соорудили носилки из плащ-палатки. Пока отдыхали, Капустин сидел на пне без шапки, немного подальше его — Павел Ершов. Тот тяжело переживал потерю нареченного брата. Лицо его помрачнело.
Я подошел к нему. Он впервые посмотрел мне прямо в глаза. На левом глазу его, на веке, повисла ниточка от шапки, но почему-то не мешала ему смотреть.
Я все понял. Так вот почему Павел всегда прятал глаза!
Я смахнул ниточку с его века. — Ты не скажешь никому об этом? — взяв меня за плечи, спросил он. — Не скажешь, Виктор?
— Никому не скажу, — ответил я. — Но если буду говорить об этом, то тогда назову тебя другим именем.
Разве можно осуждать Павла? Он настоящий советский парень. Он рвался в тыл врага, рвался бороться с фашистами и поэтому скрыл, что у него нет глаза.
Глаз Павел потерял, когда ему было девять лет. Виной был камешек, вылетевший из-под копыта лошади. Врачи подобрали мальчику искусственный глаз с такой расцветкой, что почти невозможно было отличить его от природного глаза. Павел усвоил привычку при разговоре с людьми суживать глаза, — так что не знавшие о его недостатке и не подозревали ни о чем. Когда началась война, Павел пошел в партизаны. Он твердо решил скрывать во что бы то ни стало, что у него искусственный глаз, — скрывать от командования, от партизан: он опасался, что его не будут посылать на ответственные задания.
В 1942 году вместе с Тарасом Ершов встретился с Капустиным, командиром группы парашютистов. Но после выхода в советский тыл, перед новым боевым заданием, парашютисты должны были пройти медицинскую комиссию. В этот день Ершов исчез из дома, где жили капустинцы. Его не могли найти до позднего вечера. Свое исчезновение он объяснил Капустину тем, что был весь день на реке с девушкой и забыл о медицинской комиссии. И на следующий день Ершов не пошел в санчасть. «-Да разве до санчасти, когда нам осталось гулять на советской стороне фронта только три дня. Пусть они лечат, кого надо, а я, как конь, здоров», — так ответил Павел на вопрос Капустина. IK радости Павла вылет не отложили, и Павел скрылся от надоедливых медиков.
СУД НАД РИМАНОМ
Мы сидели в землянке и ждали возвращения группы Ершова, ушедшей в разведку. Около часа назад с той стороны, где должны быть разведчики, доносились выстрелы. Мы очень, беспокоились за судьбу товарищей.
Землянка, где мы временно поселились, найдена случайно. Мы думаем, что ее когда-то выстроили неизвестные нам партизаны, и мы теперь пользуемся этим удобным и теплым жильем.
Но вот слышны шаги. В землянку вбегает Ян Залатис. Он громко сообщает:
— Риман пойман. Привели гада!
Огонек свечи на выступе бревна весело заколебался, точно обрадовался принесенной вести о поимке Римана.
Вслед за Яном в землянке появился Ершов. Он сообщил подробности захвата палача.
— От знакомого крестьянина на хуторе мы узнали, что по дороге мимо хутора сегодня должен проезжать Риман. Мы сели в засаду. Взяли его без выстрела. Подскочили, остановили лошадей… Ян схватил его и обезоружил.
По распоряжению Капустина в землянку ввели Римана и его спутника — полицая.
— За подкреплением ехали в Кабиле. Завтра проческу собирались сделать, — сообщил Ершов.
— Автоматы и двенадцать гранат было у них, — доложил Саша Гайлис.
— Так, так… — Капустин смотрел в лицо Римана. — Судить тебя будем!
Риман стоял, опершись о стенку. Бессильной злобой сверкали его глаза. Закатанный рукав на правой руке обнажил шрам. Наша пометка от седьмого февраля.
— Я плохо по-русски… Я латыш… — проговерил он.
— Не зовись латышом, сволочь! — прервал его Гайлис. — Родину мою не позорь!
— Ты — собака. Как ты над моей женой издевался! Ты убил Сорокина, — перечислял вины Римана Ян Залатис.
— Смерть предателю! — был приговор партизанского суда.
— Пиши, — обратился Капустин к Павлу Ершову. — Пусть завтра читают «прочесчики»!
«Смерть мерзавцам, продавшимся фашистам! Смерть фашистским захватчикам!
Партизаны».
