Безумные затеи Ферапонта Ивановича - Югов Алексей

— Ну, ладно, — наконец, согласился он мрачно. — Только боюсь, что ты меня на четвертое дело сорвешь. Так, знаешь, не полагается.

— Да я и сам знаю. Да так уж получилось... А насчет четвертого дела не бойся, — улыбаясь, сказал начальник. — Ну, так, значит, берешься? Насчет всего этого ты у Миши спроси — у него это дело.

— Ладно, — сказал Коршунов и пошел к двери.

— Погоди, — окликнул его начальник, — а как у тебя относительно того... с деревянной ногой... по яхонтовскому делу?

— Так что — как? Стоит он себе возле моста, милостыню собирает. Насчет его нечего беспокоиться — с деревяшкой не ускачет! А, кроме того, он у меня в роде как бы под негласным надзором: я каждый день его вижу, как через мост еду.

— Так что, значит, та и за это дело держишься? — засмеялся начальник. — Ну, а как та у тебя?

— И за той присматриваю малость, — сказал Коршунов и тоже рассмеялся.

— Ну, всего хорошего.

— До скорого...

Коршунов вышел. У подъезда его ждал мотоциклет с прицепной кареткой.

Когда мотоцикл проезжал через мост, Коршунов приказал замедлить. Силантий Пшеницин действительно стоял здесь, но не совсем на прежнем месте, а несколько пониже и влево—в сторону Люблинского проспекта. Место было куда хуже прежнего, потому что здесь в деревянную чашечку Силантия перепадало только от тех, кто проходил но боковой улице. Да и самая фигура Силантия не обращала здесь на себя такого внимания, как там — на мосту, где рука его, словно шлагбаум, преграждала путь всем прохожим. Здесь к тому же Силантий большею частью не стоял, а сидел на маленьком ящике из-под гвоздей, потому что стоять было тяжело: не было перил, на которые можно было бы опереться. Кроме того, отступя шаг, за его спиной был обрыв берега и легко было оступиться.

Словом место было во всех отношениях хуже, чем старое.

Когда Силантия выпустили из угрозыска, обязав подпиской о невыезде, ему ничего не оставалось делать, как взять свою деревянную чашечку, которую он было применял уже для хозяйственных надобностей, и отправиться на прежнее место — на мост — просить милостыню.

Так он и сделал. Но каково же было его изумление, а сначала и негодование, когда он увидел, что его место, единственное место на мосту, где можно было стоять, не мозоля особенно глаза, не подвергаясь опасности быть раздавленным и в то же время не пропуская ни одного прохожего, — было занято другим! Но скоро негодование Силантия прошло, потому что соперник его был воистину жалчайшее существо.

Это был нищий, совершенно слепой и не владеющий ногами, хотя обе они были целы. Вследствие этого последнего обстоятельства он посажен был так, чтобы ноги его приходились вдоль намостного тротуара и не мешали бы прохожим. Немного поодаль, где тротуар загибался в боковую улицу, стояла тележка, на которой привозили и увозили калеку.

Силантий подошел к своему сопернику. Слепой сидел на какой-то тряпке, держа в руках деревянную чашечку, и что-то гнусил про себя.

— Здравствуй, слепес! — сказал Силантий, останавливаясь возле него.

— Здравствуй, — ничего не выражающим голосом сказал слепой и не пошевельнулся даже, как будто он разговаривал с кем-то внутри себя.

— Ты давно тут сидишь? — спросил Пшеницин.

— С паски.

— Так... — сказал Силантий и замолчал, не зная, что ему теперь говорить и делать.

— С паски сижу, — повторил слепой, поглаживая чашечку.

— Так, сидишь, значит... — сказал опять Силантий и отшвырнул концом костыля какую-то гальку. — А как тебя звать? — помолчавши немного, спросил он слепого.

— Иван...

— Так... Ну, вот что, Иван, — стряхнув свое раздумье, сказал вдруг Силантий решительным, но немножко со слезой голосом. — Гляжу, братец, я на тебя, да и думаю: я — калека разнесчастный, одной ноги нет, а ты, видно, еще меня несчастнее. Дак бог с тобой, сиди на этом месте!... Мое оно раньше было, дак только теперь сиди уж...

Таким-то вот образом утратил Силантий Пшеницин право на свое место и перешел на новое — несколько левее моста.

Прошло немного времени, и между обоими калеками установились добрососедские отношения.

Вначале Силантий ожидал, что плохо ему будет в смысле подаяний, да так и вышло бы, если бы не одно обстоятельство, которого Силантий совершенно не мог понять. .

Был знойный пыльный день. Силантия разморило от жары. Место, где он сидел, было совершенно открыто — на самом солнцепеке. Редко-редко кто проходил по его стороне. Силантий стал дремать. Сквозь дремоту ему показалось, что хрустнул гравий возле него. Он открыл глаза — никого не было. В чашечке его лежала бумажка в десять тысяч рублей [14].

— Что за притча?!.. — пробормотал Силантий.

Он стал оглядываться, но и поодаль никого не было. Силантий был очень взволнован: таких денег он бы и в два месяца не высидел. Досидев до заката из чувства приличия перед постовым милиционером, Силантий, наконец, поднялся, подхватил свой ящик и отправился в Нахаловку, расположенную, как известно, не особенно далеко от моста. Он квартировал там в маленькой «саманной» мазанухе у одной бездетной вдовы.

На другой день повторилось то же самое. И опять не уследил Силантий, кто из прохожих опустил в его чашечку десятитысячную бумажку. Так продолжалось и дальше, и. наконец, Силантий привык к этим щедрым подаяниям и перестал беспокоиться, что, понятно, было вполне естественно, так как в чудесном происшествии этом не было ничего неприятного.

Было еще одно замечательное обстоятельство во всем этом необычайном происшествии, которое показывало в неизвестном благодетеле желание не просто швырнуть подачку, а оказать действительную помощь: Силантий заметил скоро, что неизвестный увеличивал сумму пожертвования но мере того, как дешевели деньги.

За здоровье раба божьего — «имя ему, ты же, господи, веси» — Силантий поставил свечку.

Можно было бы, кажется, Силантию перестать теперь нищенствовать, потому что денег хватило бы у него надолго, но ему как-то и в голову не приходила подобная мысль. Изменилось в его поведении только то, что он не обижался теперь, когда никто ему ничего не давал, и сидел, как благодушный и спокойный созерцатель суеты человеческой. Он засиживался теперь даже дольше обыкновенного. Он и раньше, когда у него были обе ноги, был всегда домоседом, а теперь уж сидячий образ жизни стал для него самым естественным. К тому же махорку он курил теперь самого высшего сорта и посидеть вечерком в самом людном месте, покуривая и созерцая, было очень приятно.

Однажды Силантий засиделся таким образом до темноты. Зажглись уже мостовые фонари. Наконец, он почувствовал, что его прохватывает сыростью, подобравшейся от реки, и поднялся со своего ящика. Ящик свой, по заведенному раз навсегда порядку, Силантий относил слепому, а утром вместе со слепым привозили и ящик.

Теперь между калеками была неразливная дружба.

— Ну, что, Иван, — спросил Силантий, подходя к своему другу, — не приехали еще за тобой?

— Нет еще, — сказал слепой.

— Ну, ладно. Прощай покудова. Вот тебе кресло мое.

Силантий положил возле слепого ящик и заковылял, пересекая мост.

Тут на него чуть не наехали. Силантий не расслышал вовремя, потому что пролетка была на рези новых шинах.

Отпрыгнув, Силантий выронил костыль. Он поднял его и, повернувшись к дороге, собирался выругать кучера, но коляска уже проехала мост. Однако, следом за нею, отстав саженей на двадцать, шла другая, за нею третья, четвертая — все на резиновых шинах. В первых трех пролетках сидело не меньше, как человек по пяти, а в четвертой только один — высокий нахохлившийся человек в больших очках с толстой тростью, на которую он слегка опирался.

— Что за черт, свадьба ли чо ли?!.. — подумал сначала Силантий. — Только не должно быть: все мужской пол... Разве что жених с шаферами?

Но сразу же вслед за этим, увидев в четвертой коляске «жениха», Силантий ссутулился и быстро зашагал прочь.

Оставим теперь Силантия, тем более, что он все равно со своей деревяшкой никуда дальше Нахаловки не уйдет, да к тому же он, ведь, дал подписку о невыезде, — и воспользуемся лучше свободным местом рядом с женихом, чтобы поспеть с ним на свадьбу, которая обещает быть очень пышной, судя по тому, что все «шафера» в военной форме и у каждого на поясе портупеи чернеет тупорылая кобура нагана.