Золотой огонь Югры (Повесть) - Бутин Эрнст Венедиктович

— Ну вот… что поделаешь, приказ: мне — здесь; тебе — в городе.

— Я приеду, — твердо пообещала девушка. — Отпрошусь через губком и приеду. Обязательно!

Фролов постарался скрыть скептическую улыбку. Поглядывая на солнце, которое сползло уже к самой кромке леса, не сильно, но настойчиво похлопал Латышева по спине, подталкивая к трапу: пора, пора, дескать. Кивнул капитану.

Тот быстро поднялся на мостик, скрылся в рубке.

Натужно взревел гудок. Сипло охнул, зашипел паром брашпиль, запостукивали зубья его шестерен; взбурлилась вода вокруг якорной цепи, и цепь медленно — звено за звеном — поползла в клюз.

Латышев скользнул в дощаник; тяжелая, широкая и длинная лодка, лениво отделившись от парохода, стала неуклюже выруливать носом к берегу. Латышев, широко раздвинув ноги, прочно стоял на корме, размахивал прощально руками. Замахали руками и ханты на берегу, и чоновцы, и Фролов с Люсей, а сильнее всех Антошка. Даже Еремей неуверенно вскинул ладонь. Только Егорушка на шевельнулся — насупился еще больше, глядя на поселок.

Гребные колеса «Советогора» шевельнулись, погрузили, как бы нехотя, плицы в воду, потом поднатужились, прибавили прыти — поплыли плавно и берег с хантами, и дощаник с гребцами и Латышевым, и поселок с красным флагом над домом деда Никифора; развернулось, осталось за спиной солнце, готовое уже скрыться за деревьями.

— Пойдем, пойдем, чего покажу, — дергая Егорушку, засуетился Антошка. Повернулся к Еремею, выкатил восторженно глаза. — Мынси, Ермейка! Алы нецынгка чиминт тахи энта вулы! [16] Ма-ши-на.

И, топоча голыми пятками, бросился к двери в машинное отделение. С трудом открыл ее, исчез в проеме.

— Пошли посмотрим, — Еремей потянул за руку Егорушку…

Когда Люся появилась на верхней площадке трапа машинного отделения, Екимыч уже показал ребятам свое хозяйство.

— Почаевничаем? — предложил он неуверенно, потому что какой же это к шутам чай: ни заварки, ни сахара, один кипяток. — Или займемся динамо-машиной? — спросил у Антошки. — Может, и наладим, а то без электричества шибко худо…

— Динама! Давай, Екимыч-ики, динама! — Антошка даже запританцовывал от радости. — Чай — потом, чай — вода. Больно надо вода хлебать!..

— Я думала, они отсюда смотрят, — Люся топнула по решетке, — а они… Ну-ка быстро подниматься! Ужинать пора. И — спать!

Еремей и Егорушка переглянулись, направились нехотя к трапу — Егорушка медлил потому, что ему было все равно, где быть, куда идти, а Еремей не спешил, чтобы не делать резких движений, не тревожить занывшие опять раны.

— А тебе что, особое приглашение? — крикнула Люся Антошке. — Смотрите, какой вахтенный механик нашелся. А ну— марш в каюту!

Когда шли коридором, ребят остановил Матюхин. Сунув в руки Еремей и Егорушки кружки с кипятком, прикрытые тоненькими ломтиками хлеба, стал отмыкать дверь. Распахнул ее, гаркнул:

— Вечерний кофий, ваши благородия!

Арчев, как всегда в наброшенной на плечи шинели с поднятым воротником, поджидал чай, привалившись плечом к косяку. Оказавшись внезапно глаза в глаза с внуком Ефрема Сатарова, непроизвольно отшатнулся. Обрадовался и хотел даже улыбнуться ему, но не осмелился— глаза Еремея жестко кольнули его. Кружка в руке дрогнула, плеснула.

Матюхин принял от него и Егорушки чай, быстро сунул в руки Арчева. Тот резко обернулся к вольготно развалившемуся на постели Козырю, приказал взглядом: смотри!

Козырь недоуменно глянул за спину командира, увидел в дверном проеме любопытствующего Антошку, который сунулся было в каюту. Но Матюхин отдернул мальчишку в коридор, захлопнул дверь.

— Видел остячонка? — быстрым шепотом спросил Арчев и, когда напарник кивнул, потребовал: — Запомни его. Этот малый нам понадобится.

— Запомню, — Козырь зевнул. — Я эту рожу видел уже. Около трапа. — Взял протянутую кружку и хлеб. Покрутил ломтик, понюхал. — Ну и пайка! Самое то, чтобы копыта отбросить.

— В городе отъешься! — раздраженно оборвал Арчев. Сел на свою кровать, сгорбился. — Как думаешь, не слышно будет, когда начнем пилить?.. — показал взглядом на оконную решетку.

— Не бойтесь, здесь глухо, как в одиночке. — Козырь, отхлебнув кипяток, пренебрежительно сморщился. — Да и ширкать-то будем в лад этой тарахтелке. Во старается, дура! — Каюту заполнял громкий, властный, толчками наплывающий снизу и сбоку, шум машины. — Под такую музыку не только пилками баловаться, динамитом работать можно… Уйти-то мы уйдем, — протянул задумчиво. — А дальше какой расклад?

— Я же сказал, выдам тебе вознаграждение и… жиги— не хочу! — рассерженно отозвался Арчев. Увидел, что партнер раздумчиво, с недоверием покосился на него, счел нужным улыбнуться. — Хороший куш отхватишь, верь слову офицера и дворянина!

Козырь сложил трубочкой губы, выпятил челюсть, поразмышлял.

— Чует мое сердце, бортанете вы меня, — он неглубоко, но сокрушенно вздохнул. — Хапнете все один и смоетесь за кордон.

— Я? За границу? — Арчев всем видом своим изобразил возмущение. — Что я там, на чужбине, не видел? Что там оставил? Я русский! Русский патриот! Мне без России жизни нет! — И гулко постучал кулаком по груди. — Россия для меня все!

Козырь, озадаченный таким неожиданным взрывом чувств, всмотрелся в лицо командира: не дурачит ли?

— Нет, никуда я из России не поеду! — твердо заверил Арчев. И мечтательно пообещал: — Переберемся мы с тобой в центральные губернии, где нас никто не знает. Откроем свое дело. Торговый дом, например. «Арчев и Козырь»! Звучит?

— «Арчев и Шмякин», — поправил Козырь. И тут же улыбка его превратилась в желчную ухмылку. — Как же… откроем! Так и позволят нам совдепы торговать.

— Эх, Козырь, Козырь, не следишь ты за жизнью, — снисходительно посожалел Арчев, скобля ногтями щетину под подбородком. — Наступает свобода предпринимательства, свобода личной инициативы. Большевики сдались, ясно? — Запахнулся в шинель, откинулся к стене. Светлые глаза его смотрели зло. — Оставили себе заводы, шахты, железные дороги — что потяжелей. А все остальное, что полегче, — деловым людям на откуп: пользуйтесь! Производите, торгуйте, — живите!

— Да слыхал я про этот нэп, — Козырь пренебрежительно поморщился. — На тупарей доверчивых рассчитано. Только раскроют фрайера свои капиталы, как комиссары их — р-раз! — и прихлопнут!

— Ну нет, коммунистам верить можно, — убежденно возразил Арчев. — Если они сказали: не тронут — значит, не тронут!.. Со временем, пожалуй, и не выдержит частник конкуренции, а пока…

Но договорить не успел. Скрежетнул замок, дверь открылась:

— Посуду! — потребовал, появившись на пороге, Матюхин и нетерпеливо поманил к себе пальцем Козыря. А когда тот, сорвавшись с постели, отдал и свою, и арчевскую кружки, пожелал с нескрываемым удовольствием — Беспокойной вам ночи, господа! Пусть приснится трибунал! — Вытянулся на цыпочках, снял с крючка над дверью фонарь: — Отбой!

— Э, э, ты, ухарь, — Козырь попытался ухватить чоновца за руку. — Ты чего делаешь, жлоб? Порядков тюремных не знаешь? Свет — положено…

— Не лапай! — Матюхин стукнул кружками по его руке. — Свечку еще на вас, контриков, изводить?.. Вот вам свет, — показал на белое от лунного сияния окно с четкими квадратами решетки. — Спать! Отбой!

И, выйдя, громко бухнул дверью. Опять скрежетнул замок.

— Ну, гад, потолкуем на воле, — зашипел Козырь, помахивая ушибленной рукой. — Встретимся еще, тварина пролетарская!

Прошел сквозь прозрачный, косо упавший на пол лунный свет, рухнул на койку.

— Когда рванем-то? — спросил глухо.

— Надо подойти поближе к городу… Я скажу когда. — Арчев не спеша разделся, развесил аккуратно одежду на спинке кровати. Забрался под одеяло, лег на спину, уставился в потолок.

Козырь раздеваться не стал. Не поднимаясь с постели, поочередно упираясь носками в пятки, скинул со стуком сапоги, стряхнул портянки. Густой запашище разлился по каюте. Арчев заворочался, натянул до глаз одеяло.