Чекисты. Книга первая - Марченко А. А.

Все это он сказал просто, по-деловому. Теперь перед Орленко сидел уже третий Эрни, совсем не похожий на двух других, которых он хорошо знал: это был спокойный и трезвый делец, собиравшийся заключить выгодную сделку.

Орленко вскипел. Едва сдерживая бурлившую ярость, он спросил, стараясь хоть этим вопросом скрыть от Эрни свое состояние:

— Сколько?

Эрни назвал довольно крупную сумму.

— Мало! — равнодушно бросил Орленко.

— Могу прибавить, — начал Эрни, но тут Орленко не выдержал: крепко сжав свой большой с синеватым якорем-татуировкой кулак, он оборвал его:

— Скотина! Морское дно по тебе плачет!

— К чему такие угрозы? Подумайте, какой невинный младенец! Я убежден, что куплю вас.

Орленко едва не задохнулся от гнева. Он рванулся из-за стола. Эрни попытался отклониться от удара, но тяжелый кулак Орленко сбил его на пол вместе со стулом. Еще секунда, и в Эрни полетели чернильница, пепельница, второй стул… На шум сбежались сотрудники из соседних кабинетов.

А к полудню на Большую Лубянку вернулся из командировки Дзержинский. Начальник отдела доложил ему о случившемся. Феликс Эдмундович распорядился немедленно вызвать Орленко.

Через десять минут Орленко входил в кабинет председателя ВЧК. Дзержинский обедал. Увидев вошедшего, он отодвинул в сторону миску с жидким супом, поправил сползшую с плеча шинель. Большие продолговатые глаза его пронизывающе нацелились на следователя. — Садитесь, — коротко пригласил он.

Орленко сел.

— Расскажите, товарищ Орленко, о следствии, — потребовал Дзержинский.

— Я вас очень ждал, Феликс Эдмундович, — начал Орленко взволнованным голосом.

— Для того, чтобы обрадовать? — прервал его Дзержинский.

— Феликс Эдмундович, — сказал следователь, — разрешите, я доложу все по порядку.

— Хорошо. Я слушаю.

После того, как следователь закончил свой рассказ, Дзержинский спросил:

— Как вы думаете, Орленко, правильно ли вы поступили?

— Но ведь он издевался…

— Вы чекист, — твердо сказал Дзержинский, — работник советского аппарата. Советского! — подчеркнул он. — Идите и подумайте об этом.

Вслед за Орленко к Дзержинскому вошел Михайлов — опытный чекист, старый революционер, товарищ Дзержинского по сибирской ссылке.

— Что будем делать с Орленко? — спросил его Феликс Эдмундович.

Михайлов молчал.

— Что, трудная задача?

— Трудная, Феликс.

— И неразрешимая?

— Нет, почему же? Вполне разрешимая, хотя и нелегкая. И у тебя уже, наверное, готово решение.

— Нет, — чистосердечно признался Дзержинский. — Окончательного еще ничего нет. Помогай.

— Что ж, — неожиданно просто и спокойно сказал Михайлов. — Я бы его судил.

— Как ты сказал? — прищурился Дзержинский. — Судить преданного Советской власти человека?

Михайлов ничего не ответил, а Дзержинский подумал: “Интересно, как совпали наши мнения. Действительно, другого выхода нет. Но ведь жалко. По-человечески жалко”.

— Судить, значит? А за что? — спросил он.

— Закон превыше всего, — коротко ответил Михайлов. — Сегодня Орленко ударил диверсанта, а завтра он может ударить невинного человека.

— Все это верно. И все-таки это будет слишком строго, — упорствовал Дзержинский.

— А почему я настаиваю на суде? Думаешь, я не люблю Орленко? — Михайлов начал кипятиться. Морщинистые щеки его покраснели, и на них явственно выступили отметинки оспы. — Он человек преданный, ручаюсь. Но ради чистоты нашего общего дела его надо судить. Эту болезнь нужно лечить в зародыше, чтобы не перекинулась дальше. Такие, как Орленко, хоть и преданные, между нами и народом, знаешь, какую стенку воздвигнуть могут? — Михайлов замолчал, потом добавил другим тоном: — Да что я тебе доказываю! Ты ведь и сам так думаешь. Верно?

— Верно, — негромко ответил Дзержинский.

Оставшись один, Дзержинский долго ходил по кабинету, размышлял. Казалось, он так и не пришел к окончательному решению.

Вечером Дзержинский зашел к Орленко. Тот сидел мрачный. Не дожидаясь вопросов, заговорил:

— Все продумал, Феликс Эдмундович. Как говорится, на самое дно нырял — не нашел своей вины. Погорячился, конечно…

— Вести следствие поручено другому следователю, — медленно и раздельно, стараясь пересилить в своем голосе участливые нотки, сказал Дзержинский. — А вас я решил предать товарищескому суду. За нарушение советской законности.

— Судить! — не веря своим ушам, воскликнул Орленко. — Феликс Эдмундович, как же это? Да я всю жизнь за Советскую власть…

— Судить, — жестко повторил Дзержинский. — И знаете что, Орленко? Обвинителем на этом суде буду выступать я.

Дзержинский тяжело поднялся со стула и медленными шагами вышел из комнаты. Орленко, не отрываясь, смотрел на его немного сгорбленную спину: он почувствовал, что Дзержинский разволновался и теперь будет долго и мучительно кашлять. И вскоре из коридора до слуха его донесся глухой прерывистый кашель…

Суд происходил в присутствии всех сотрудников ВЧК.

Сначала говорил Орленко.

— Я виноват… — сказал он. — Но я никак не пойму одного. Как же это? Они в нас стреляют, а мы их и пальчиком не зацепи?

В зале зашумели, заговорили, как это всегда бывает, когда вдруг сталкиваются различные мнения по острому сложному вопросу.

— Логика! — воскликнул молодой чекист Максимович, вскакивая со своего места. Он заговорил с горячей поспешностью, отчаянно жестикулируя руками. — В том, что говорит Орленко, есть своя логика. И лично я не стал бы наказывать его за диверсанта и злейшего врага рабочего класса! Прочь гуманизм, когда передо мной сидит такой, как этот Эрни!

Дзержинский сидел молча, и по его лицу невозможно было понять, на чьей он стороне, — оно было непроницаемо.

— Не слыхал я такого слова, — неуклюже поднялся со стула чекист Голубев. Он недавно пришел работать в ВЧК прямо с завода, и было заметно, что все еще не может привыкнуть к своей потертой кожанке. — Заковыристое такое. Максимович тут сказал…

— Гуманизм! — весело подсказал кто-то.

— Во-во, — обрадовался Голубев, довольный тем, что ему пришли на помощь. — Гуманизм. Не знаю. Я одно знаю — есть у нас закон. Советская власть нам его утвердила? Точно! И сам Владимир Ильич Ленин нам говорит: от закона ни полшага. Правильно я говорю?

— Верно! — раздались голоса.

— Ну, так чего еще надо? — почувствовав поддержку присутствующих, более уверенно продолжал Голубев. — По закону поступил Орленко? В глаза ему скажу: не по закону, хоть он мне самый лучший друг и товарищ. Вот и весь гуманизм.

— Закон душой понимать надо, товарищ Голубев, — поддержал Максимовича весельчак Зарубин. С его лица никогда не сходила лукавая улыбка. — К обстановочке его применять. А ты за букву закона уцепился, как карась за приманку. Ты с такими, как Эрни, дело имел? Нет? То-то же. Никакими словами его не проймешь. Тебе с этим делом получше разобраться надо.

— И с гуманизмом, — ввернул Максимович.

К столу быстрыми шагами подошел Дзержинский. Глаза его горели, худые щеки запали еще сильней, от больших выпуклых надбровий к носу спустились жесткие упрямые складки.

— Нет, мы не слюнявые интеллигентики, не толстовские непротивленцы, — заговорил он сначала глухо, но постепенно его голос приобретал все большую силу. — Изменников, диверсантов, вражеских лазутчиков мы будем уничтожать беспощадно. Но незаконные методы следствия не допустим. Принуждать к показаниям нужно неумолимой логикой, неопровержимыми фактами, доводами, уликами. Истеричности и издевательским хитросплетениям врагов мы должны противопоставить стальные нервы и искусство наших чекистов. И напрасна ваша ирония, товарищ Максимович. Правота на стороне Голубева… Орленко — боевой чекист, верно. И я его, как человека, не просто уважаю — люблю. Но мы должны помочь ему стать настоящим чекистом. Помните, товарищи, каждого, кто посягнет на советскую законность, добытую в огне революции нашим народом, мы будем рассматривать, как человека, который посягает на основы нового общественного строя.