— Волков просит подкрепления, чтобы остановить продвижение красных на флангах. Он требует резервов.
— Что? Резервов? — отшатнулся, как от удара хлыстом, Сидоров. — Дурак он, дурак, кретин. Он что считает, будто за моей спиной по-прежнему вся матушка Россия печет нам солдат? — и забегал около ларя, выкрикивая ругательства. Знал, что так делать не следует, но остановиться и замолчать уже не мог. Все в нем клокотало.
Набегавшись, он остановился против сидевшего за пишущей машинкой одутловатого штабс-капитана и резко бросил ему:
— Пишите, чтобы этот кретин контратаковал противника имеющимися силами. Немедленно. Только имеющимися!
Застучал ремингтон.
— И не забудьте, — продолжал выкрикивать полковник, — напомнить, что за невыполнение отдам под суд.
А Звягинцев уже не отводил взгляда от зажатой в руке связного офицерской папахи, от ее выпуклой со щербинкой кокарды.
— Откуда взял? — выхватил он папаху у солдата.
— Не могу знать. Там их, господин поручик, трое побитых. Два офицера и один наш брат. Папаха невдалеке валялась, ну я ее невзначай прихватил.
Звягинцев смахнул рукавом приставшие к папахе комочки земли, а ее положил осторожно на ларь.
«Вот и все! Был и не стало есаула Аксенова, — вздохнул он. — Как-никак два года бок о бок провоевали».
Полковник круто повернулся, смахнул рукавом на пол папаху, не заметил, наступил на нее ногой и поволок за собой, Звягинцев бездумно следил, как под полковничьим каблуком папаха теряла свой щегольский, лихой вид.
Ремингтон стучал торопливо и глухо.
— Написали? — нетерпеливо взглянул Сидоров на штабс-капитана.
— Нет еще, господин полковник.
— Коп-паетесь, как беременная баба.
— Написал.
— Давайте.
Никто из находившихся в лабазе не заметил, что в проломе стоит офицер в шинели с оторванной полой. Вот он отстранил движением руки связного и, покачиваясь, шагнул в помещение. Он был без папахи, сквозь бинты на голове у него просочилась кровь.
— Есаул Волков убит, господин полковник.
— Что? Что вы сказали? — крутнулся на месте Сидоров.
— Разрешите доложить…
— Ну! — подскочил к офицеру полковник.
— Полк Волкова сдался красным. Мне удалось…
— Как сдался? — не понял Сидоров, а когда уловил смысл услышанного, сжал кулаки и закричал: — Лжете, трус, я вас пристрелю на месте. — И, забыв расстегнуть кобуру, тащил из нее и не мог вытащить пистолет, скрипел зубами и задыхался.
Ему хотелось сбить этого офицеришку с ног и топтать, бить, пока он не сознается, что все сказанное им неправда.
В это время ожил долго молчавший телефон.
Звягинцев схватил трубку. Глаза у него радостно округлились.
— Виктор Семенович, это Бельский. Второй офицерский полк перешел в наступление и уже закрепляется на прежних…
— Что? — не дал ему договорить полковник. — Я ему покажу на прежних. Никаких прежних. Преследовать эту шваль, чтобы пух летел, — и он выхватил у адъютанта трубку.
— Я главный, кто у провода… Я главный…
Но связь опять прервалась. Как внезапно запищал, так же внезапно и умолк телефон. И сколько ни бились над ним и Звягинцев, и Сидоров, и оба телефониста, сколько ни вертели ручку, ни встряхивали аппарат, ни дули в трубку — все было напрасно.
— Капитан Ларичев, к Бельскому. Пусть преследует противника любой ценой. Ясно?
— Ясно, господин полковник, — поднялся с места тощий с окладистой бородой капитан.
— И этого героя прихватите, — махнул Сидоров в сторону стоявшего в проломе офицера, — а если он еще раз побежит, расстреляйте как предателя.
— Есть расстрелять.
Ларичев вскочил, зацепил пуговицей шинели за каретку ремингтона. Раздался треск.
— Эх, дьявол!
— С богом, капитан. Не до пуговиц сейчас. Вернетесь, представлю к награде.
— Служу отечеству, господин полковник.
А по лабазу уже будто прошумел свежий ветерок. И хотя пулеметы бьют, судя по всему, на прежних местах, но это воспринималось уже как-то иначе.
Все чаще стали нырять в пролом лабаза убегавшие с поручениями ординарцы. Штаб оживал.
Надежда
Переход Бельского в наступление изменил все. Появилась уверенность, что можно будет продержаться до вечера. А к тому времени должен подойти полк князя Чалышева. Он где-то совсем близко. Полк ударит красным в тыл.
Сидоров повеселел. Отдавая распоряжения, он думал, кого из офицеров послать к Чалышеву, кто из них наверняка доберется до него. Выбор пал на Звягинцева., По отпускать от себя адъютанта полковнику не хотелось.
Из лабаза в дом вела дверь. На пороге ее появился ординарец. Лихо козырнув и этим как бы подчеркнув упрочившееся положение, он доложил:
— Там, ваше благородие, кыргызня приперлась, Ждут… Чего прикажете? Гнать?
Сидоров недоумевающе посмотрел на ординарца.
— Кто может являться в такое время?
— Не могу знать. Двое их, кыргызов. И с имя один этот, наш, ну как его, Салов.
Нетерпеливо пожав плечами, полковник пересек лабаз, миновал переход и, зайдя в дом, с ходу толкнул ногой дверь в кабинет.
В глаза ему сразу бросились пылающие, с шелушившейся кожей щеки и неимоверно большие, оттопыренные уши низенького тощего казаха.
«Не проказа ли у него это?» — брезгливо поджал Сидоров губы.
Второй казах высокий, широкоплечий, с энергичным лицом, на котором приметнее всего густые, убегавшие к вискам брови и жгучий исподлобья взгляд. Третий Салов.
— В чем дело, господа? Я не располагаю временем. Надеюсь, вам обстановка понятна, — и Сидоров махнул в сторону окон.
— Зачем торопишь сразу, — шагнул ближе высокий казах. — Мы не в гости пришли. Тебе некогда, нам тоже.
В фигуре и голосе казаха скрытая сила.
Полковник невольно поддался ей.
— Слушаю вас, господа, — произнес он уже мягче. — Садитесь.
— Где уж сидеть-то, — всплеснул Салов руками. — Вон что деется.
— Я буду Токсамбай, — продолжал казах, всматриваясь в Сидорова тяжелыми с мрачным блеском глазами. — Скажи, когда побежишь в Суйдун?
— Что? — дернулся от неожиданности полковник. — Я не заяц, чтобы бегать. И потом, кто вы? Почему обязан отчитываться перед вами? Почему? — и не в силах сдержать прилив бешенства он стукнул кулаком об стол.
— Ладно, — махнул небрежно рукой казах. — Мы алаш-орда, мы все знаем. Придушат тебя большевики, как волки сайгака, если не убежишь.
Катитесь отсюда ко всем чертям, — закричал Сидоров. — А кто кого раздавит, мы еще поглядим. Мои полки перешли в наступление. Они гонят уже красную рвань от города.
Токсамбай разглядывал полковника в упор.
— Бежать тебе надо! После, время придет, вернешься. Алаш-орда поможет вернуться, а сейчас, видишь, отвернулся от нас аллах.
— Ох, отвернулся и аллах, и господь! — вставил свое Салов.
Токсамбай отстранил купца властным движением руки.
— Мы считаем, — сказал он, — народ поживет немного с большевиками, поймет, что это за люди. Тогда пойдет снова за нами. Потому что большевики сразу всех баранов отдадут бедным. Те живо их съедят и начнут голодать. Поголодают немного и к нам прибегут. Кормите! Вот и наступит наше время. А тут ты подоспеешь. В Синцьзяне сейчас много белых, скоро еще больше будет. Ты там солдат сколько хочешь наберешь. А когда сюда вернешься, мы добавим тысяч двадцать надежных джигитов. А пока беги, так в алаш-орде считают. Вон его спроси, — показал Токсамбай на казаха с шелушащимися щеками, — он Ауэзхан будет. Писарь алаш-орды.
— И этот ваш писарь прикажет красным прекратить наступление, дать мне возможность вывести из города моих солдат? — усмехнулся желчно полковник.
— Как не понимаешь? — рассердился Ауэзхан. Сидорову показалось, что пятна на его щеках запылали ярче. Токсамбай подошел еще на шаг, покосился на дверь, убедился, что она прикрыта плотно, сказал:
— Всем убежать нельзя. Солдат много, начальник над солдатами один. Тебя наши джигиты сумеют проводить до Синцьзяна.
