Но подхорунжий махнул вдруг, широко рукой и совсем уж неожиданно объявил:
— Катитесь отсель к едрене-фене. Жива-а! — он сглотнул слюну, по-кошачьи прищурившись щелками глаз, глянул на Саттара, вздохнул и двинулся к сараю, с трудом неся свое грузное тело. Фуражка со щегольски примятым козырьком, сдвинутая набок, должна была скрывать его одноухое уродство. Но не скрывала. Не доходя до сарая, Телешев приостановился и выкрикнул с обидой: — Атаманские лизоблюды, те, которые у него зад лижут, пущай с вас пароли требовают.
Сиверцев подал знак двигаться.
А утром они наткнулись на заставу. Старший заставы потребовал назвать пароль.
— Пуля, — ответил Сиверцев и в свою очередь потребовал: — Говори отзыв.
— Победа.
А уже перед Кульджой и пароля оказалось мало. Пришлось показать письмо. И трудно было определить, понимал ли назначение и смысл цифр на пакете разглядывавший их внимательно и долго бородатый пожилом казак с двумя лычками на погонах и двумя георгиевскими крестами на гимнастерке. Или шифр знали только те, кто непосредственно охранял штаб и самого Дутова.
Саттар считал, что должно быть именно так. Во всяком случае конверт, на котором ничего не написано, а лишь в углу «цифиры», внушил бородачу уважение.
— Валяйте, — объявил он.
Но вскоре догнал и, поманив пальцем в сторонку Сиверцева, спросил, тревожно заглядывая в глаза:
— Ты, паря, обскажи, как там? А? — и кивнул в сторону гор.
— Обнаковенно, — подлаживаясь под тон бородача, объяснил Сиверцев. — Живут.
— А взаправду сказывают, будто большаки с коммунистами вразрез пошли?
— Из-за чего бы? — удивился Сиверцев.
— Вроде земельный вопрос не согласуют никак. Большаки держатся, чтобы всю землю христьянам отдать, а коммунисты не соглашаются. В общие каммуны ее сулят. Так не слыхал ли чего, случаем. А?
Истосковавшийся по земле, оторванный от семьи и родных мест кубанец запустил руку в бороду и ждал, что ответит ему Сиверцев. Напуганный россказнями о коммунах, об общих одеялах и женах, всю жизнь привыкший держаться только своего, расчесывать гриву своему меринку, бросать навильничек сенца получше своему подтелку, смаковать сальце от выращенного самим кабанка, он ждал ответа, переминаясь с ноги на ногу, и кадык на его заросшем волосом горле от волнения двигался, словно поршень, вниз и вверх.
— Земельный же вопрос — наиглавнейший из всех на земле.
— Кто его знает. Не слыхал! Вроде не похоже, — чтоб отвязаться поскорее от бородача ответил Сиверцев, пожал плечами и огрел коня плеткой. — Недосуг нам прохлаждаться. К атаману надо, — уже на ходу крикнул он бородачу.
К обеду добрались наконец до Кульджи — небольшого полууйгурского, полукитайского городишки, а вернее кишлака, притаившегося среди разлива трав на перекрестке пучка степных трактов. И убегали эти тракты от Кульджи в разные стороны. Одни широко и спокойно, как реки, текли к утопавшим в дымке горам, другие извивались по полям ременными опоясками. А поля с остистой пшеницей были такие же, как и на той стороне, за хребтом. Так же шмыгали в их бороздах куропатки, слоилась зеленоватая вика и вспыхивали под лучами солнца, клоня к нему головы, подсолнухи, резали глаза своим вишневым ядреным цветом полосы под гречихой. Это невдалеке, за Кульджой, прижилось русское хлебопашеское село.
В самой Кульдже размолотая, как мука, пыль на дорогах. Запыленные избы, батареи на окраинах, палатки. Во дворах всюду коновязи из слег. К ним привязаны то под казачьими, то под кавалерийскими седлами кони. У кавалерийских коротко отхвачены почти до репиц хвосты. Даже не хвосты, а скорее метелки.
Откуда-то из дальнего двора тянулся затейливыми завитушками кизячный дымок и тянулась песня. Нехитрая казачья песня с грустинкой о доме, родной сторонушке и дивчине.
Лилась песня, брала за душу.
Послушали ее немного. Махмут даже шапку снял, чтобы не мешала. Потом завернули к харчевне. У коновязи привязали с краю коней, оставив возле них Тельтая, и толкнулись в полуоткрытую скрипучую дверь.
Вошли по одному. Огляделись. Харчевня была полна народу. Мест за столиками всем не хватало. Поэтому некоторые из посетителей устроились прямо на полу в проходах. Куда ни кинуть взгляд, — всюду распаренные, лоснящиеся от духоты и выпитой ханжи физиономии.
В одном из углов пятеро казаков резались в карты. Проигравшего поочередно лупили колодой по носу, и каждый сыгранный кон запивали ханжой. Разливал ее казак с лычками на погонах. Разливал аккуратно, отставив деликатно мизинец. На нем поблескивал массивный перстень. Его казак в позапрошлом месяце выменял за «Смит-Вессон» у какого-то длинноногого рыжеватого парня, тот еще назвался Митькой. Револьвер был так себе, дерьмо, пока из него выпалишь, он осечками замучает. У этого Митьки, между прочим, еще одно кольцо точь-в-точь такое же нашлось, и он его напялил тут же.
За невысоким, уставленным бутылками и чайниками прилавком стоял духанщик с отвислыми, как у бульдога, щеками.
Шум, гам, крики круто перемешались с чадом и запахами чеснока, лука, горелого мяса. Казалось, это они раскачивали входную дверь, заставляя ее жалобно поскрипывать.
Окинув беглым взглядом помещение, Махмут убедился, что в харчевне на появление трех новых человек никто никакого внимания не обратил, и двинулся к стойке.
Саттар с Сиверцевым устроились возле окошка, откуда была видна коновязь и стоящее на другой стороне площади здание штаба.
— Амансызба, Муста-ага! — тихо приветствовал Махмут духанщика.
— Аман, аман, — также осторожно ответил духанщик, вглядываясь в Махмута. — Ты кто будешь, сынок?
— Не узнаешь, Мусеке?
— Глаза плохо видят, сынок. Напомни, забыл.
— Может, и про долг тоже забыли. А я привез его, — еще тише, почти шепотом объявил Махмут.
— Ой-бой, дорогой! Как можно про долг забывать, — заволновался духанщик и задвигал бровями. От напряжения у него на лбу выступила испарина. — Маке, ты! — обрадованно шепнул он. — Как ты давно не был, ой-бой! Я горевал шибко, думал, ты пропал и долг пропал. Думал, разорил ты меня. А ты долг привез. Ай, какой добрый джигит Маке, всем расскажу про тебя. Сколько ты мне должен? — воспаленные, слезящиеся глаза духанщика ощупали Махмута.
— Не знаю, — уклонился от ответа Махмут, скрыв улыбку в наклоне головы. — Мы зарубки делали тогда, — и показал глазами на дверь, ведущую в помещение позади прилавка.
— Пойдем, Маке.
Они протиснулись в маленький полутемный чулан.
— Которые твои зарубки?
— Эти, — показал Махмут.
Духанщик дотронулся пальцем до нацарапанных гвоздем черточек на дверной колоде, прищурился, помял рукой жиденькую бородку, пожевал губами и назвал сумму долга.
Кивнув в знак согласия, Махмут полез за голенище сапога, но спохватился. Он хорошо знал характер духанщика.
— Посчитай, Мусеке, снова. Ты ошибся, — и Махмут назвал свою цифру. Не сделай он этого, навсегда бы потерял доверие в глазах Мусеке. Тот никогда не связывался с людьми, легко швыряющими деньгами, не знающими им цену. Таких он считал ненадежными.
— Ай, ай. Ты хитрый, Маке, — захихикал заискивающе духанщик. — Сказал, не знаю, а я немного ошибся. Лишних зарубок насчитал. Плохие глаза стали, совсем не видят.
Ходжамьяров стащил сапог, присев на какой-то ящик, и, вынув из портянки четыре золотых пятнадцатирублевки царской чеканки, положил на стол. Они тускло взблеснули. Зато ярко полыхнули жадным огоньком глаза духанщика. Он даже раскрыл рот, будто задохнулся. В следующее мгновение он смел золотые в ладонь и отвернулся. А когда через считанные секунды вновь повернулся к Махмуту, в руках у него ничего не было уже. На широком лице с раздвоенным на конце носом и глубокими глазницами блуждала довольная улыбка.
— Товар возишь? — спросил Мусеке.
— Вожу.
— Чего привез?
— Опий немного есть. Панты есть.
Духанщик ухватил Махмута за плечо, приблизил к нему вплотную лицо, бросил:
— Говори цену. Шибко опий надо. Очень шибко. Панты еще сильнее надо.
