Золотой огонь Югры (Повесть) - Бутин Эрнст Венедиктович

Ирина-Аглая плавно высунула руку в распах пелерины, щелкнула крышечкой часов. Пропела постным, смиренным голосом:

— Радение, брат Григорий. Не забыл ли ты о пастве?

— О черт, что ж молчала?! — взорвался Тиунов. Вскочил. Взглянул взбешенно на женщину. Та на секунду подняла на него глаза, и Тиунов запнулся, присутулился, точно сжался. — Прости мне, грешному, и тон, и слова, сестра Аглая. Силен враг человецев, опять одолел гнев мя.

Он, на ходу срывая парик, отдирая, кривясь, сивую крестьянскую бороденку, быстро прошел через гостиную в будуар. Ирина-Аглая тенью скользнула за ним, застыла на пороге спальни, опять отрешенно потупясь и спрятав руки под пелерину.

— Придется кратчайшей дорогой, — полувопросительно, полуутвердительно шепнул Тиунов, показавшись на миг в дверном проеме.

Ирина-Аглая недовольно передернула плечами, требовательно, словно приказывая молчать, взглянула на кузена и, пятясь, скрылась в спальню.

Там что-то прошуршало, скрипнуло, стукнуло мягко и — стало тихо.

— Слышь, Гриша! Хлопни рюмашку на посошок, — предложил из кухни Козырь. — Тебе, чует нутро, всю ночь еще рыскать.

— Нет твоего Гриши, — с усмешкой отозвался капитан. — Испарился.

— Закрой поддувало, шкипер. — Козырь в сбившемся набекрень парике появился в дверях со стаканчиком. Пошатываясь, прошел к будуару, заглянул внутрь. — Апостол!.. Сестра, как тебя… Агафья, ау! В жмурки играем: ты меня видишь — я тебя нет? — Пьяно качнулся через порог.

— Ваш дядюшка был любителем готических романов? — Арчев, зевая, похрустывая сцепленными пальцами, тоже появился в гостиной. Рухнул на диван рядом с капитаном, фыркнул. — Подземные ходы, какая пошлость! Или господин Астахов на старости лет впал в слабоумие?

— В слабоумие впадали загулявшие на ярмарке купцы, — маленькие глазки капитана стали едкими. — Заснув в «Мадриде» или у девиц во флигеле, они просыпались неведомо где. Если, разумеется, вообще просыпались.

— Кончай базар, адмирал! — пробурчал совсем осоловевший Козырь. — Куда дел, змей, друга моего Гришу? Признавайся, где кореш мой Апостол?..

Тиунов в это время миновал уже ответвление к «Мадриду» и, согнувшись, пробирался по узкому подземному ходу, стараясь не задевать стены и низкую кровлю. Свет керосинового фонаря метался перед сапогами бледно-желтым текучим пятном, темной туманной дырой зиял лаз; застоявшийся спертый воздух был вязок — дышать становилось все трудней. Но Ирина-Аглая, начавшая брюзжать, как только закрылась потайная дверь, не умолкала ни на секунду.

— Фигляр… паяц… — задыхаясь, шипела она за спиной Тиунова. — Не можешь забыть… своих триумфов… на любительских подмостках? Зачем тебе нужен был… этот маскарад с переодеванием… в мужиков?

— Ты что, хотела, чтобы меня схватила Чека? — Тиунов остановился, попытался развернуться, но в узком проходе смог лишь голову повернуть. — Знаю, мечтаешь, чтобы я вышел из игры, дрянь!

Женщина не задумываясь влепила ему пощечину.

— Как ты смеешь?!. — Глаза ее блеснули в отсвете фонаря. — Фигурант! Забыл свое место? Напомню!.. Кто позволил раскрыть… тайну флигеля?

Зажмурившийся от пощечины Тиунов промямлил:

— Ничего страшного. Эти, — вяло ткнул пальцем вверх, — пока с нами, не выдадут. А когда доберемся до Золотой Бабы, тем более не будут опасны. Трупы говорить не умеют.

Дальше, согнувшись почти до земли, брели молча. Лишь когда тоннельчик внезапно оборвался, перейдя в высокий коридор с сухими песчаными степами, Ирина-Аглая властно потребовала:

— Стой! — Вырвала фонарь, осмотрела Тиунова. Сильными шлепками счистила земляную пыль, пятна с его черной суконной поддевки. Прикрутила у фонаря фитиль, взяла за руку партнера, потянула за собой.

В просторном, облицованном крупными каменными плитами склепе, еле освещаемом свечками, которые были прилеплены к крышкам вырубленных из известняка саркофагов, колыхались по стенам тени стариков, старух, бородатых мужиков, баб с отрешенными лицами, затянутых в черное. Изредка со скрипом приоткрывалась железная дверь. Вновь прибывший крестился, кланялся на четыре стороны, поджигал от какого-нибудь свечного огонька свою свечечку и, прилепив ее к саркофагу, сливался с единоверцами.

— Братия и сестры, помолимся и возрыдаем, — престонал дрожащий бас из темного, противоположного двери угла.

Качнулись в ту сторону собравшиеся; прошелестел восторженный, умильный шепоток: «Отец Григорий… сподобились… тута он, глянь-ка, тута… брате Григорий, апостоле наш свитый», — потянули руки к еле различимым неподвижным силуэтам Тиунова и Ирины-Аглаи, глубоко, истово поклонились в пояс.

Ирина-Аглая отделилась от Тиунова, скользнула к ближнему саркофагу и тоже затеплила свечку, толстенькую, зеленоватую; потом проплыла в другой угол склепа и там свечку поставила; и в третьем, и в четвертом углу — по свечке. Сладковато потянуло слабым пряным ароматом.

— Возрыдаем и взовем ко господу нашему, уповая на благодать его, — рокотал Тиунов. — Ибо близок конец света, ибо ликует и торжествует антихрист, вступивший с воинством своим бесовским в пределы наши, неся грязь и смрад, кровь и глад, превращая в гноище и пепелище дела рук человецев, а души людские уворовывая на потеху врагу божи-и-ю-у-у… — И вдруг свирепо и властно взревел: — На колени, братие и сестры! На колени!

Рухнуло сборище на колени, ткнулось лбами в пол.

— Приходите ко господу вашему, вымаливая спасение душам вашим! — взывал стопуще Тиунов. — Ибо тело есть мразь, изъеденная струпьями греховных помыслов и желаний! Тело — пакостно; тело — смертно, гниению и тлению подвержено. Душа же вечна, душа лучезарна, если праведна! Все суета, кроме блаженства душ наших…

— Истинно так… ведаем то… памятуем, не забываем, благостный отче и брате наш, — умильно заголосили старухи и бабы.

Поползли на коленях к духовному наставнику. А тот вскинул вразлет руки, чуть не двинув по лицу скорбной сестры Аглаи.

— И видел, и слышал я ангела летящего и вопиящего, — грозно возвысил голос Тиунов, — горе, горе живущим, ибо настал уже час суда! Пролилась на землю ярость божия, приготовленная в чаше гнева его. Солнце стало мрачно, аки власяница, лупа красна, аки кровь, небо свернулось, аки свиток. Диавол страшный ярости пришел на землю. Имя тому диаволу — коммунист; иное имя ему, сатане, врагу божиему и людскому — большевик!

Голос гудел, эхом отталкивался от каменных стен; мотались, то возрастая, то сжимаясь, тени мерно опускавшихся-поднимавшихся в поклонах голов, качались копьица свечных огоньков.

— Ввергнутся сип дети Вельзевуловы в озеро огненное, серное, — Тиунов сменил стенания на радостную напевность. — Будут мучиться во веки веков, и станут искать смерти, и не найдут ее. Мы же, братия и сестры, спасемся! — Простер перед собой руки. — Уйдем в пустынь, в дебри дремучие, в скиты потаенные. И господь отрет слезу с очей наших, и не будет более ни плача, ни вопля. И не будем ни алкать, ни жаждать, ибо обретем успокоение, растворимся в блаженстве, аки ладан в елее.

Всхлипнула восторженно какая-то старуха, засмеялась счастливо какая-то баба, заверещала тощая, с безумным лицом, кликуша, карябая ногтями пол.

— Отринем же суетность мирскую, — взывал с подъемом Тиунов, — отвергнем блага земные для ради обретения блаженства вечного! Отторгнем все, за что хватается, чем дорожит смертный. Употребим оные праздно-тешащие взор безделицы — искус мирской! — на созидание храма истинной церкви света божиего! — Черные тела раскачивались все исступленней, неритмичней, судорожней. А взвинченный, истерический голос Тиунова подстегивал, хлестал по ушам и нервам — Покайтесь, и аз воздал каждому по делам его! Раскройте уста и души, и аз впитаю боль вашу! Кайтесь и очиститесь! Кайтесь и возродитесь! Приидите ко мне, освободитесь от грехорождающего, грехотворящего сребра и злата, и обретете благодать, и обретете блаженство! Растопчем… сотрем в прах! И откроется!.. И узрим!!

Он задыхался, его била крупная дрожь, в углах искаженного рта вскипела пена, остановившиеся глаза казались безумными.