Страж западни (Повесть) - Королев Анатолий Васильевич

Слушая пьяную речь Николя, Алексей Петрович молчал.

— Слышь, Алексей, — продолжал орать в трубку Свинков, — Сашка лежит в коридоре пузом вверх, с него уже сапоги сперли, портупею срезали, а я в шкафу отсиделся. Может, застрелиться? Ей-богу! Станция горит, в штабе темно, я один, во рту пересохло…

Муравьев, не дослушав, положил трубку на никелированный рычаг и тут же нажал телефонную кнопку для вызова дежурного связиста.

— Слушаю, — отвечал вышколенный голос прапорщика Насекина.

— Что там в Жлобне?

— Еще не разобрались, господин штабс-капитан.

Муравьев опустил трубку и снова уставился на Умберто.

— Господин штабс-капитан, — вежливо продолжал тот, — вы обещали мне вознаграждение за содействие освободительной армии… здесь, в гостинице, я приметил в банкетном зале чайный сервиз на 12 персон. У меня большая семья. Я разорен…

Штабс-капитан стал медленно подниматься, и только тут Умберто заметил револьверную кобуру, болтающуюся вдоль правой ноги. И ему стало страшно.

— Сволочь, — четко, как по слогам правописания, сказал Муравьев, протягивая к нему руки, — чай хочешь пить? С сахаром?

Он схватил Бузонни за грудки и, разорвав рубашку, бурля от ненависти к итальянцу, задыхаясь от внезапной жалости к себе, чуть ли не плача, матерясь, потащил его к двери, пиная сапогами, коленями и раздирая лицо антрепренеру.

— Скотина! Любимец публики! Сингапур! Нагасаки! Турне по земному шару… Подлец!

В коридоре он прижал багрового итальянца к стенке.

Спускавшие по лестнице клетку с гарпией Ринальто и Марчелло бросились на помощь дяде и отцу. Муравьев все понял.

— Ни с места! — закричал он, вынимая из кобуры непривычный для руки тяжелый маузер вестового; лицо его магнетически сияло кремом «Танаис»; глаза метали молнии.

Бузонни пытался втиснуться в стенку. Ринальто и Марчелло замерли на месте. И тут Алексей Петрович наткнулся на чей-то насмешливый взгляд. Чьи-то презрительные глаза были полны едкой брезгливой издевки и пронзали его насквозь. Алексей Петрович оглянулся на перепуганного насмерть Умберто, зачем-то погрозил ему грязным пальцем.

На цыпочках, с дурашливо выпученными глазами, он подкрался к клетке и, сунув дуло сквозь мелкую сетку, с облегчением дважды выстрелил в проклятую птицу с черной перевязью на белом горле и траурными полосами на голенях.

Гарпия покатилась в угол, злобно корчась и суча голыми лапами, словно пытаясь в последнюю минуту выклевать пули из тела.

Муравьев вернулся к себе, запер дверь и пил в одиночку почти всю оставшуюся ночь, пока не завалился на постель, как и был, в галифе, в подтяжках крест-накрест, не сняв сапог… Ему снился проклятый белый голубок, который прятался за облаками почему-то в золотой античной маске, которую он держал перед собой двумя крылышками… Снился двуглавый царский орел, который оживал на карте Российской империи и нападал на него с клекотом из двух клювов.

Его разбудил гул орудийной канонады со стороны железнодорожного моста.

…К утру белые части были разбиты и выбиты из Энска. Не спавший город замер в надежде… Вывалился из легкового «паккарда» на булыжник убитый разрывом шрапнели генерал Арчилов. Адью! Срезало снарядом верхушку татарской мечети с серпом полумесяца, так похожим на коготь. Сгорел дотла письменный стол штабс-капитана, которым солдаты из штабной охраны забаррикадировали вход в бывшее благородное собрание… взошло снова солнце, погасла звезда, кончился штурм.

В тот же день на площади были торжественно построены ровными квадратами отличившиеся роты стрелкового полка, рядом с ними поставлено конное каре коминтерновцев, и комиссар прокричал с самодельной трибуны хриплым сорванным голосом строки приказа по армии, написанного страстным языком революции, которому училась новая Россия:

«Объявляю нижеследующий геройский подвиг большевиков-подпольщиков и пролетариев свободного города!.. Получив приказ поддержать штурмовые части, подпольщики и рабочие депо захватили бронепоезд беляков „Князь Михаил“ и доблестно выполнили свою задачу до смертного конца, оставшись в кольце озверевшего врага… В продолжение всего дня, вплоть до вечера, мы не смогли помочь нашим братьям по классу, а только с окровавленным от стыда сердцем слышали сильную орудийную и пулеметную стрельбу на подходах к мосту. Пробиваясь на помощь сквозь густые белогвардейские цепи, еще не получив подкреплений, мы горько понимали, что силы неравны, и гордо знали, что жив еще бунтарский дух святых героев и не сломлено их яростно-храброе сопротивление николаевским палачам. Даже враги были ошеломлены и подавлены железной волей революционеров.

Поняв, что мы не можем пробиться сквозь кандалы беляков, оставшиеся в живых борцы взорвали два боевых вагона и перешли на первую платформу. Будучи лицом к лицу с разъяренной сворой врагов, без помощи и даже без малой надежды на нее, отважные смельчаки продолжали исполнять свой святой долг перед пролетариатом и нести свою жизнь на алтарь красной Советской России!

Еще за два часа до решающей атаки и прихода подкреплений мы слышали умирающую пулеметную, а затем и наганную стрельбу на захваченном мосту. Они подавали нам красную телеграмму о том, что революционер не сдается до тех пор, пока не прольет свою кровь до последней капли на отеческом поле народной битвы правды с кривдой!

Вечная память павшим в неравном бою, память о которых будет клокотать огнем в наших сердцах, пока мы живы!

Сорвем с израненной груди России нательный крест капитала!

К нам, трудовое казачество!

Слава павшим героям смертельной борьбы за великую идею освобождения людей!

Да здравствуют освободители рабов всего земного шара!»

Приказ был выслушан молча, а затем по бывшей Царской площади над ротами и конными эскадронами трижды прокатилось: «Ура!»

Третьим слева в первом ряду эскадрона стоял Караул, которого стреножил на городской окраине лихой красный кавалерист татарин Абдулла, он и дал коню новое звучное имя Юлдуз, что значит Звезда. Троекратное «ура» распугало городских сизарей, которые до этого смело разгуливали по булыжнику. Среди взлетевших птиц был один турман: белая птица выше всех взлетела над площадью и еще долго кружила в вечерней тишине.

Конная дивизия имени Третьего Интернационала наступала на Ростов.

Э. Хруцкий

«На той далекой, на гражданской…»

И несется над землей маленький белоснежный голубь Фитька. Смелый, как андерсеновский оловянный солдатик. К его лапке прикреплена гильза, а в ней записка.

А над Энском, тихим губернским Энском, летает страшная, доселе невиданная обывателем птица, южноамериканская гарпия Цара.

А время-то какое! Девятнадцатый год. Сшибаются в сабельных атаках номерные казачьи полки и полки имени героев всех революций.

Идут в атаку офицерские батальоны генерала Дроздовского.

Стучат по разбитым колеям бронепоезда. Дерется Юг России, сражаются на Севере, в Сибири, на Дальнем Востоке, в песках Туркестана.

Гражданская война.

Но летит к Энску белый турманок, и караулит его зловещая химерообразная птица.

Когда мы были мальчишками, мы зачитывались книгами о гражданской войне. Мы до кулачных расправ спорили, кто был главнее, Щорс или Пархоменко, Котовский или Щеденко.

В нашем доме жил человек, я сейчас не помню, как его зовут. Он ходил тяжело, чуть враскачку. Так, по нашим представлениям, должны были ходить конники времен гражданской. И одет он был в полувоенный костюм, перепоясанный широким ремнем.

Я уж не помню, кто первый сказал, что это один из легендарных комдивов. Наши рассказы о нем обретали все новые и новые подробности. Они ширились, обрастали, становились все живописнее и живописнее. На него бегали смотреть все мальчишки с нашей улицы.

Потом, много позже, я случайно узнал, что он заведовал дровяным складом всю гражданскую войну.