Горячий влажный пар обжигал губы и уши. Я с удовольствием глотал его, широко раскрывая рот, а спину грел у очага. Как ни странно, меня знобило, как будто холод осенних ночей выходил из пор постепенно.
Маринов между тем хлестал себя веником все сильнее и сильнее, с азартом, с остервенением. Казалось, пахучими листьями хотел выбить из себя всю усталость.
– А ну-ка, плесни еще, Гриша!
Я нашел в углу ведро со студеной водой, зачерпнул ковш и выплеснул в очаг. Струя горячего пара ударила, как из шланга. В воздухе закружилась зола. Только несколько секунд шипели пузыри на раскаленных камнях. И снова камни стали серыми и сухими.
Постепенно я отогрелся. Я тоже избивал себя великом и, забравшись на полок, кричал Маринову, чтобы он плеснул еще.
– Добавьте, Леонид Павлович. Воды в озере хватит.
Мы терли друг другу спины, сдирая грязь вместе с кожей; широко разевая рот, высовывались за дверь, чтобы перевести дух.
– Наддай, еще наддай!..
В насыщенном паром воздухе голоса звучали гулко и глуховато, как далекое эхо. Маринов запел песню, я предпочел стихи:
Не прежде юношу ведут
К великолепной русской бане.
Уж волны дымные текут
В ее серебряные чаны,
И брызжут хладные фонтаны,
Разостлан роскошью ковер;
На нем усталый хан ложится;
Прозрачный пар над ним клубятся…
Маринов прислушивался, свесив голову с полка.
– «Руслан и Людмила», – сказал он и продекламировал:
Двенадцать дев меня любили,
Я для одной покинул их.
На что намекал Маринов? Или никакого намека не было?
Я продолжал:
Но вот выходит он из бани,
Одетый в бархатные ткани,
В кругу прелестных дев, Ратмир
Садится за богатый пир.
7
Заботливая Фелицата приготовила нам за дверью два ведра с ледяной водой и чистое домотканое белье. Баня быстро выстывала. В последний раз мы окатили друг друга, натянули на себя горячие, несколько тесноватые рубахи (очевидно, стариковские) и, слегка пошатываясь, с туманом в голове, вышли наружу.
– Как будто заново родился! – заметил Маринов.
В доме нас ожидали с обедом. На жердях стола грудой лежали вареные утки и вяленые окуни. Мелкие щуки шипели на сковороде. Когда мы вошли, девушки молча подвинулись и освободили нам место в красном углу. Лукерья поставила на стол миску с дымящимся супом. Ели молча. Здешний этикет не позволяет отвлекать голодного гостя разговорами. Старик и юноша, наклонившись над столом, набивали рот. Девушки жеманничали: черпали помалу, ложку несли зачем-то выше головы, оттопыривая мизинец, и после каждого глотка вытирали рот.
Все казалось нам необычайно вкусным: и утки, и рыба, и наваристый, хотя и совсем несоленый суп, и особенно ягоды, которые подавались на десерт, – голубика, морошка и клюква.
– А не угостить ли нам хозяев? Где-то есть у нас бутылочка! – сказал довольный, раскрасневшийся Маринов.
Старик заметно оживился.
– Это добро и у нас найдется, – поддержал он.
Семен принес из погреба бутыль. На столе появились граненые стаканы из толстого стекла – зеленоватые и синие. Старик поставил их в ряд перед собой и принялся разливать спирт. Он делал это не торопясь и со вкусом: прицеливался, смотрел на свет, доливал, отливал, переливал. Наконец процедура была закончена.
– С прибытием! – сказал старик, опрокинул стакан и запил водой из чайника.
Девушки поломались, но выпили с удовольствием. Только Семен оскандалился: отхлебнул глоток и закашлялся.
– Что, Семушка, ай в горле першит? – с притворной заботливостью спросила насмешница Лукерья.
Парень бросил на нее яростный взгляд и отвернулся. Видно было, что он хочет казаться взрослым, говорит баском, подражает старику в словах и жестах, а бойкие девушки, которые были старше лет на пять – семь, нарочно обращаются с ним, как с маленьким.
– Не скучно жить здесь? – спросил я его.
– Да нет, почему? Места веселые – уток много, рыба, ягоды. Вечера длинные, вот беда! Если бы радио было, совсем хорошо. Я вот книгу купил: «Как самому сделать приемник». Но у нас в сельпо деталей нет. И питание нужно еще. А скажите, нельзя, скажем, от лампы…
Но девушки прервали его, завели песню. Лукерья пошла в пляс, подбоченясь и притопывая. Она вызывала меня выйти из-за стола. Обижать ее, отнекиваясь, не хотелось. Прервав разговор о радио, я сделал два – три коленца с приговором. Вероятно, плясал я прескверно. У меня все еще болела спина от шеста. Приседая, я охал, а потом никак не мог распрямиться. Но девушки были снисходительны: как только я сел на скамью, передо мной стала притопывать следующая, приглашая сплясать и с ней.
– Да будет вам, девки! – презрительно сказал Семен. – Одни переплясы на уме! Дайте слово сказать с человеком… Так насчет питания…
Маринов между тем не терял времени. Подсев к старику, он выспрашивал у него подробности об окрестных местах.
– У-у, камни есть! – говорил старик нараспев. – До войны ученые приезжали, тоже смотрели. Я сам не ходил, люди рассказывали. Бо-га-тые камни, а в них щели.
Непонятно было, что это за щели. Старик не сумел объяснить:
– Щели, стало быть, щели и есть.
Мне пришлось еще раз сплясать. Когда я вернулся, Маринов договаривался со стариком на завтрашний день.
– Отчего же, проводить можно, – сказал тот. – Я сам не ходил, а провести проведу. Время горячее, но девки управятся. Они у меня работящие. Но тогда надо встать пораньше, – прибавил он и тут же распорядился: – Семен, проведи-ка гостей в чуланчик, голубок.
Нас уложили в темном закутке на сетях. Семен расстелил их. Старик принес подушки в красных наволочках, закрыл скрипучую дверцу и оставил нас в темноте. Укладываясь, мы слышали, как в избе веселились девушки: пели жалостливые песни и молодецки топали сапогами.
8
Кажется, только что я закрыл глаза, только-только старик вышел за дверь, и вот он опять здесь – трясет за плечо:
– Вставай, пора!
На улице было еще совсем темно. Месяц играл в тучах: то прятался, то освещал их изнутри бледно-желтым светом.
Когда мы вошли в дом, старик сидел за столом. Сердитая, полусонная Лукерья возилась у печки, передвигая ухватом чугуны.
– Выдумал тоже, в такую рань поднял. Никакой жалости к людям! – ворчала она.
Старик не хотел тащить на себе провизию, поэтому натужно наедался впрок, на весь день вперед. Он молча работал челюстями, уничтожал утятину и похлебку из хлеба с рыбьим жиром – на редкость противную, но очень сытную.
Мы вышли около трех часов ночи. Старик перевез нас на лодке через протоку. Оттуда мы двинулись по болоту, ступая по кочкам, – старик впереди, за ним Маринов, сзади я. Местность была унылая, безлесная. Смутными пятнами проплывали карликовые сосны, поросшие мхом мягкие кочки вздрагивали под ногами. Маринов провалился в воду первым, за ним старик. Впрочем, он ловко выбрался и, не останавливаясь, пошел дальше. Вода не задерживалась в его кожаных чулках – наливалась сверху, вытекала из прорезей снизу.
Километров через десять мы вышли на сухой лесистый пригорок. Здесь нам впервые попались темные сланцы. Почему-то они лежали в беспорядке: отдельные глыбы стояли торчком, остальные были наклонены под самыми различными углами. Сердце у меня екнуло: «Неужто складка? Столько шли, столько перетерпели, столько собрали доводов! И вдруг в последнюю минуту провал! Да нет, не похоже на складку. Скорее напоминает заброшенную каменоломню».
