Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 73
Черт побери! Мало того, что льды донимают сжатиями и подвижками, еще и погнали нас назад!
Подвижки были беспрерывны. Стрелка анероида то падала, то поднималась.
Ветер безостановочно кружил, обходя горизонт. Сила его менялась. Только что над нами грохотал шторм, и вдруг сразу штиль падал на льды, как птица, распростершая крылья. Наступала благословенная тишина.
Но пауза была короткой. Через несколько минут затихший ветер снова принимался дуть, меняясь по силе и направлению.
– Ну и ну! – удивленно крутил головой Андрей. – Это, признаюсь… Я такого еще не видал.
– В самую ледоверть попали! – сказал я, стараясь, чтобы голос у меня был таким же спокойным, как всегда.
– Очень похоже на тайфун, – сообщил Сабиров. – Нас как-то затянуло в самый центр тайфуна… На Тихом океане это называется “око бури”.
– Ну как, товарищ Сабиров? Меняете Ледовитый на Тихий? – пошутил Степан Иванович. (Он теперь часто шутил, чтобы поднять настроение участников экспедиции.)
А взрывы приходилось повторять все чаще и чаще. Корабль как бы оделся огненной броней и так, в этой броне, подвигался с дрейфующими льдами.
К полдню ветер наконец упал и толчея прекратилась. Мы находились недалеко от того места, откуда начинали свой дрейф.
– Шаг вперед, два назад! – с горечью сказал Андрей.
– Какой ты придирчивый! – усмехнулся Степан Иванович. – Недоволен порядками на транспорте? Напрасно. Везут тебя? Ну, и довезут…
– Своевременно или несколько позже, – в тон ему закончил я.
Но с вечера снова задули попутные ветры юго-восточных румбов, и вся масса пловучих льдов со скрипом и шорохом двинулась в прежнем направлении.
Без сжатий не проходило ни одного дня. Иногда они повторялись по два или по три раза в день.
Однако вряд ли даже Союшкин стал бы говорить, что сжатия вошли у нас в привычку. К ним нельзя привыкнуть, как нельзя привыкнуть к пожарам или наводнению.
Особенно пугающими были звуки торошения, приближающейся подвижки. Можно сравнить их с орудийной канонадой, с раскатами грома, с лязгом огромных листов железа. Но все это лишь очень приближенно передает слуховое впечатление от подвижки.
Степану Ивановичу довелось испытать знаменитое крымское землетрясение 1927 года.
– Вот оно напоминает отчасти подвижки льда, – сказал он. – Земля, твердь – и вдруг шатается! А гул, знаешь, такой, будто какая-то дьявольщина подкатывается под ноги. Самое мерзкое – ожидание толчка. Толчок уже не так страшен…
Он прервал свои объяснения, потому что в кают-компанию, где мы играли с ним в шахматы, вошел один из молодых научных сотрудников. Я понял парторга. Как всегда, он был прав. Не к чему нагонять страх на новичков, для которых сжатия еще в диковинку.
По-разному реагировали на опасность участники экспедиции. Федосеич был невозмутим, как всегда. Когда давление то падало, то поднималось и бедняга анероид сходил с ума, а самые прочные на вид ледяные поля гнулись и ломались, будто листы фанеры, я утешал себя тем, что по-прежнему неизменны стрелка компаса и спокойно-непроницаемо выражение лица нашего капитана.
Не помню случая, чтобы Федосеич повысил голос. Он умел говорить так, что к каждому его слову прислушивались, каждое слово ловили.
Вот еще штрих: никто никогда не видел, чтобы наш капитан суетился. Просто невозможно было вообразить его таким. Он запомнился либо расхаживающим в раздумье по мостику, либо стоящим у переговорной трубы, – очень большой, устойчивый, громоздкий в споем кожаном пальто нараспашку.
Между тем в минуты опасности капитан раньше всех оказывался на мостике.
– Рында еще не успела пробить, а вы – на мостике, – сказал я однажды. – Как это получается у вас? Научите. Льды секретничают с вами, что ли?
Капитан нерешительно кашлянул:
– Не знаю, сумею ли объяснить, Алексей Петрович… Видите ли, есть, мне кажется, чувство, или, может, правильнее сказать, ощущение опасности… Это, заметьте, не я один считаю – многие старые моряки. Перед сжатием, минут за пять, я обязательно просыпаюсь. Будто кто-то сильно толкнет в плечо и разбудит!.. Вот, говорят, кости у некоторых ноют к дождю, а у меня, выходит, это к подвижке, к сжатию…
Старший помощник, наоборот, реагировал на опасность шумно – делался еще более разговорчивым, балагурил, смеялся.
Когда наступало кратковременное затишье, он забегал в кают-компанию. Буфетчик, зная его вкус, тотчас же подавал ему очень горячий и крепкий, почти черный – флотский – чай.
Значение таких блаженных пауз может оценить по-настоящему только моряк.
Обжигаясь, старший помощник жадно глотал чай. Узкие глаза, подпертые высокими, будто каменными скулами, оживленно блестели.
Разнежившись в тепле, Сабиров начинал обычно вспоминать о тропиках, о том, как, плавая по Тихому океану, угодил в самый центр тайфуна.
Он до смерти надоел нам этим своим тайфуном.
– Ну, опять попал в тайфун! – говорил Андрей, приоткрывая дверь в кают-компанию и сразу же быстро захлопывая. – Когда-то теперь выберется из него…
Андрей и во время сжатий отличался спокойной и немногословной деловитостью. Впрочем, надеюсь, читатель достаточно узнал его характер из моих описаний, чтобы представить себе, как держался мой друг.
Что касается Степана Ивановича, то он так заботился о том, чтобы никто на корабле не падал духом и не боялся, что самому ему, по-моему, просто некогда было бояться.
Особенно опекал парторг нашу молодежь, молодых научных сотрудников, начинающих полярников.
– Ничего, ничего, – приговаривал он. – Сейчас страшновато, потом пройдет! Храбрость – дело наживное!..
И ему не приходилось краснеть за своих питомцев.
Но должен с грустью признаться, что во время третьей – самой сильной – подвижки не смогли добудиться Союшкина. Потом уж, энергичнее обычного посасывая свою трубку, он пояснил, что принял на ночь пирамидону (ужасно разболелась голова!) и спал как убитый, даже не слыхал, как стучали в дверь каюты.
Подробностями загадочного, почти летаргического сна слушатели не интересовались. С Союшкиным теперь держались подчеркнуто церемонно. Никто не затевал с ним споров, не хлопал с размаху по плечу, не кричал: “Не эрудиция это, а ерундиция! Жизни не знаете! Цитат нахватались!..”
Всеобщее вежливое молчание, по-видимому, действовало на Союшкина сильнее самых язвительных насмешек. На следующую ночь он улучил время, когда Сабиров, стоявший вахту, остался на мостике один. Подойдя к нему, бывший первый ученик спросил, что делать человеку, который чуть ли не до обморока боится подвижек льда.
– Тренироваться, только и всего, – любезно ответил Сабиров. – Приучать труса не бояться. Приучать!..
При очередном сжатии мы увидели на баке [23] сутулую фигуру Союшкина, в полной неподвижности созерцавшего движение ледяных валов.
– Вы что тут делаете? – удивленно спросил Андрей, проходя мимо.
– Приучаю труса не бояться, – мрачно ответил бывший первый ученик.
Я пригласил его к себе в каюту, чтобы поговорить с глазу на глаз.
– Приучать – это, конечно, хорошо, – сказал я, – но надо обязательно быть “при деле”, иметь работу в руках. Вы что делаете?
Союшкин удивился:
– Я гидрогеолог, вы же знаете, Алексей Петрович.
– Не об этом речь. Какое ваше место по ледовой тревоге?
– Врач дал мне освобождение. У меня ушиб… – Он потрогал нос, потом колено.
– Ну вот видите!.. Я назначу вас в помощь Сабирову. Будете ведать запасами взрывчатки. Подходит это вам?
Это подошло. Занявшись работой на палубе, Союшкин больше не охал, не вздыхал и не оглядывался поминутно на льды – не было времени.
Сабиров вначале не очень жаловал своего нового подчиненного.
– Подбросили мне золотце, Алексей Петрович! – упрекал он меня. – Косолапый какой-то. Мямля. Он и в жизни, наверное, разворачивается двухузловым ходом…
Но потом старший помощник сменил гнев на милость.
Теперь в часы досуга можно было видеть Сабирова и Союшкина прогуливающимися по палубе. Коротенький, коренастый старпом азартно жестикулировал; долговязый, сутулый гидрогеолог склонял к нему внимательное ухо.
