Время крови - Ветер Андрей

– Господа жандармы! – крикнул человек, морщась при каждом слове. – Именем исполнительного комитета Совета рабочих депутатов объявляю вас арестованными! – Его сильно небритое лицо широко раскрывало рот, стараясь проговаривать каждую букву, было заметно, что губы его потеряли чувствительность на морозе. – Сложите оружие! Победа за нами! Мы гарантируем вам жизнь, если вы не окажете сопротивления!

Ефремов шагнул вперёд и, не произнося ни единого слова, вскинул руку с «наганом». Выстрел застал революционного оратора врасплох, как и его товарищей по оружию. Человек в шляпе отшатнулся, поднял руку с «маузером» и упал на спину. Шляпа скатилась с его головы и затихла, словно притаившись, чтобы принять в своё лоно невесомо парившие снежинки. Один из пальцев на руке, сжимавшей «маузер», подёргивался. Революционные дружинники отхлынули тёмной волной и попрятались за углами домов. Жандармы открыли плотный огонь.

Револьверные выстрелы оглушили пространство. Над головами людей повисло облако порохового дыма.

Тимофей Тимохин, стоявший в окружении, отпрянул не сразу. Увидев упавшего товарища, он даже не сообразил, что командир их дружины погиб.

– Товарищ Никифор! – позвал он.

Как-то не вязалось случившееся с намерениями дружинников. Предполагалось, что жандармы, увидев себя в кольце, отдадутся в руки победителей, к каковым Тимохин отнёс себя немедленно, едва жандармский отряд был взят в плотное кольцо. Но произошло другое…

Революционеры, отстреливаясь, отступили. Основной огонь вёлся с баррикады, но она находилась далеко, некоторые пули подкосили своих же сторонников.

Тимохин бежал в сторону баррикады, слыша громкие удары свинца по брусчатке и свист пуль в воздухе. Перевязанная рука мешала двигаться легко. Когда пуля сбила с его головы шапку, он пригнулся и сразу споткнулся. Через секунду на него обрушилось что-то трухлявое сверху. Отряхнувшись, Тимохин оглянулся. Жандармы не наступали, но и не отодвигались назад, они держались на месте, стало быть, операция по захвату их отряда провалилась….

Тимохин сплюнул и прополз несколько метров, приникая к земле. Одежда казалась неподъёмно-тяжёлой. Обмороженные пальцы едва сгибались. Тимохин поймал себя на мысли, что при других обстоятельствах он бы не нашёл в себе сил двинуться с места – слишком сильны были усталость и страх, а рана в руке не переставала терзать уже третий день…

Тимохин остановился, вслушиваясь в свист свинца. Пули ударялись где-то совсем близко, крошили дерево, камень, стекло. Они взвизгивали при ударе, и было невозможно представить, чтобы этот удар мог прийтись по человеческому телу.

Тимохин заставил себя вернуться мысленно ещё на несколько дней назад, когда Степан Аникин выволок его из-под такого же вот обстрела, выволок окровавленного, выволок бесчувственного.

– Как ты, товарищ? – спросил Аникин, когда Тимохин разлепил веки.

– Еби их мать, – ответил Тимохин.

– Ругаешься, стало быть, соображаешь, выходит, живой! – Аникин хоть и улыбнулся ободряюще, но всё же внимательно оглядел простреленную руку Тимохина, достал откуда-то ножик, распорол рукав и позвал кого-то из женщин, чтобы сделать перевязку.

– Спасибо, товарищ… – Тимохин с трудом шевелил губами от боли.

– Что?

– Ты… спасибо…

Это была их единственная встреча, но молодое лицо Аникина, его горящие глаза, счастливая ухмылка на лице – это хорошо запомнилось. Если бы не эта встреча, то не было бы у Тимохина ни Красной Пресни, ни октябрьского штурма Зимнего дворца в Питере, ни долгой Гражданской войны.

В ту минуту над их головами ударила пулемётная очередь. Отряд революционных дружинников затаился в глухом подвале, но шлёпанье пуль слышалось отчётливо. Создалось ощущение, что стрелявшие войска знали, куда надо бить…

Тимохин очнулся от воспоминаний. Сырой тёмный подвал с жалким проблеском света наверху остался в прошлом. Теперь вокруг лежала улица, узкая, но вместе с тем бесконечная. Мокрый снег тянулся из-под самого подбородка до лежавшей на боку телеги с оторванными колёсами.

«Кому это в голову пришло колёса у неё оторвать?..» – спросил себя Тимохин, и в этот момент кто-то нагнулся над ним, с трудом переползавшим, и поволок вверх на груду хлама, называвшегося баррикадой…

В тот же день основная масса революционеров отступила к Пресне.

Как только войска вступили в район Пресни, тотчас из домов – окон, чердаков и крыш – раздались выстрелы. Семёновцы и ладожцы, не перестроившись ещё в боевой порядок, были застигнуты врасплох и сразу понесли потери. Прячась в арках, они продолжали стрелять. Слышалась громкая отборная мать и дикие революционные призывы. Мосты Пресненский и Горбатый были забаррикадированы, и их пришлось брать штурмом. Особенно сильному обстрелу подверглись семёновцы из дома Купчинской, который тоже удалось взять штурмом лишь с пятой попытки…

К вечеру широкое огненное зарево от пылающих домов на Пресне освещало весь город.

В ночь на 18 декабря часть рабочих Прохоровской мануфактуры заявилась к начальнику отряда флигель-адъютанту полковнику Мину с ходатайством не стрелять по жилым помещениям этой мануфактуры, чтобы дать возможность женщинам и детям оставить помещения. Все военные действия были прекращены на всё 18-е число. Впоследствии оказалось, что просьба о женщинах и детях была только предлогом для прекращения стрельбы, так как этим воспользовались боевые дружины и бежали на новый сборный пункт, устроенный ими на сахарном заводе в полутора верстах от Прохоровской фабрики. Войскам пришлось брать и этот завод, что и было приведено в исполнение 19 декабря, когда свыше 430 рабочих сдали огнестрельное и холодное оружие. Тимофею Тимохину удалось скрыться…

Как же давно это было! Тысячу лет назад… Нет, столько не живут, но почему-то Тимохину, стоявшему сейчас возле горячей печки, казалось, что московские события происходили тысячу лет назад. Гражданская война тоже лежала не ближе. Зато Степан Аникин по прозвищу Бисерная Борода находился где-то рядом, и он был личный враг Тимохина.

***

Караван красноармейцев остановился, Пангаси вытянул руку.

– Что? – спросил Тимохин

– Говорит, что дым чувствует, – перевёл Сидоров.

– Дым? Стойбище? Далеко ли? – уточнил Тимохин, кутаясь в шарф.

– Он в километрах не разбирается, товарищ командир. Говорит, что примерно десять полётов стрелы, – ответил Сидоров.

– Это сколько же по времени?

– Я полагаю, что, по нашим меркам, будет час, а то и полтора ходу.

– И он слышит запах костра? – не поверил Тимохин.

Сидоров переспросил Пангаси.

– Да, он точно чует запах.

– Этот дикарь покруче Матвея будет. Тот никогда запах так тонко не различал, – проговорил задумчиво Тимохин. – Полтора часа ходу! Ты бы учуял что-то, скажи мне, товарищ Сидоров?

Сани скрипели полозьями по снегу. Со стороны леса надвигался мутный туман. Тимохин поднял руку, велев каравану остановиться, и прислушался. Он выпрямился, сошёл с саней и огляделся.

«Чёрт меня подери, если я могу что-либо различить в этой тишине, кроме фырканья оленей и скрипа снега под моими ногами. А этот сукин сын запросто слышит запах костра. И какая же мне после этого цена как командиру?»

Вокруг лежал искрящийся снег.

«Вот если бы я был уверен в том, что он говорит правду! Если бы я только мог быть уверен в чём-либо! Но я уже не уверен! Я уже просто… Я сам не знаю, что я думаю…»

Тимохин тяжело опустился в сани и махнул рукой, показывая, что караван может продолжать движение.

***

Когда появились чумы, Тимохин даже не достал своё оружие. Он встал на обе ноги и пристально стал разглядывать стойбище.

«А там ли Бисерная Борода? Если его там нет, то на кой хрен мне это сражение? Кого я буду арестовывать? Старого Тэваси? Нет, он мне теперь не нужен. Мне надобно взять Бисерную Бороду! Только его! Без этого ничего моя революционная честь не будет стоит! Я могу смыть позор только кровью Бисерной Бороды!»

Красноармейцы, взяв на изготовку винтовки, выжидающе смотрели на командира. Тимохин молчал.