Бермудский Треугольник (СИ) - Казанцев Геннадий Николаевич

— Да… уж! — вежливо откликнулся Мочалин. — Теперь Сталиным не то что машины, — туалеты начнут обклеивать!

— А мне мой родственник сказал, что, может, это всё к лучшему… — в раздумье произнёс Герман.

— Что, всё? — переспросил Дятлов.

— Да слух прошёл, Шурик, будто Юрий Владимирович планировал национальные республики упразднить, а всю территорию поделить на штаты, как в Америке. То-то бы заваруха началась!..

— Передай своему родственнику пожелания скорейшего выздоровления! — мгновенно отреагировал Дятлов и, не дав другу времени обидеться, обернулся к гостям, после чего продолжил, — А я, братцы, из-за вас, однажды в вытрезвитель попал. — Выдержав театральную паузу, он продолжил, — Всё началось с анонима. Объявился он в нашем тихом сибирском раю как прыщ на носу. Все в нашем «номерном городке» грудью стояли за советскую власть. Мяса — хоть каждый день шашлыки жарь, фрукты и овощи — со всех республик, включая Болгарию. По осени — бананы из Алжира, к Новому Году — ананасы с апельсинами. Что ж такую власть не любить! Жили от одной демонстрации до другой. Только от Первомая отсохнешь, а уже Октябрьские праздники ждёшь. Кумачём все заборы увешаны. Лозунгом «Достойно встретим XXVII Съезд КПСС!» все общественные туалеты украсили, а тут — «Долой!» Долой, мол партию предателей-номенклатурщиков, «Свободу народу!», «Нет ГУЛАГу!» Всю нашу Управу на уши поставили. С вёдрами бегали, крамолу с заборов смывали. Так этот подлец стал подмётные письма в почтовые ящики бросать. Идёшь поутру за «Правдой», а там — «Долой!» Завтрак в горло не лез. Объявили общую мобилизацию. Опера? перешли на учащённый график встречи с агентурой. Наши из «наружки» домой по нескольку суток не заглядывали. А как забегут, «тормозок» в сумку бросят, и опять — на улицы! Только вскоре заметили, что есть у этого анонима определённая логика в его проявлениях. Поделил он город на шестьдесят четыре сектора, как на шахматной доске и стал по субботам объявляться в тех местах, куда как бы передвигались фигуры в неведомом шахматном этюде. Проник в эту шахматно-антисоветскую логику один наш молодой сотрудник, — его как раз готовили к увольнению за бестолковость. Так этот наш «мозгоправ» даже уточнил, что аноним, похоже, разыгрывает дебютную защиту Грюнфельда. Такие у нас самородки работали! Вот накануне Первомая и должен был этот горе-шахматист забросить письма в квадрат, куда чёрные на шестом ходу двигали ферзя. Управление забурлило как муравейник. Мне отрядили двух человек из «наружки» и посадили в песочницу напротив первого подъезда одного жилого дома. День поутру выдался на загляденье. Солнце, ни ветерка! Сидим мы в белых рубашечках и куличи из песка для детей лепим. А те — и рады! Кто лопатку подаст, кто — совок. Только к полудню ветер сменился. В Сибири это не редкость. Ещё вечером загорать можно, а к утру — метель разыграется. У нас без снега обошлось, однако похолодало не слабо. С сопок студёный воздух спустился, ветер тучи нагнал и стал дождик накрапывать. Дети разбежались, а нам всё «отбой» не дают. Сидим, зуб на зуб не попадает. Ну, представьте — в одних сорочках под холодной моросью. Смекнули, что, заприметив троих замёрзших идиотов, любой уважающий себя аноним может начхать на защиту Грюнфельда и разыграть какой-нибудь иной этюд. Хорошо ребята с «наружки» сметливыми были. Мигом позвонили и принесли нам каждому по телогрейке и сами в круг сели. Однако и в телогрейках торчать в одной песочнице — верная расшифровка. Требовался ещё один реквизит. Послали гонца за «поллитрой», из автоматов с газированной водой изъяли стаканы. Теперь алкаши на детской площадке уже ни у кого не могли вызвать подозрения. Как оказалось, рано мы радовались своей задумке. Забыли, что бабушки, которые обычно на скамейках у подъездов сидят, верные помощники родной милиции. Этих божьих одуванчиков всякая шпана боялась. Видимо кто-то из них сигнал дал. Уже через полчаса во двор приехал «воронок», а выскочившие из него милиционеры в два приёма запихали нас в машину, да так, что мы и «ксивы» не успели предъявить. А через пять минут, когда мы тряслись по дороге в вытрезвитель, к подъезду вышел тот самый аноним, которого у почтовых ящиков и скрутили наши коллеги, следившие за ним из чердака… Только мы об этом не знали и, спустив штаны, стояли в очереди на «помыв». Наши объяснения на милицию не подействовали. Грызлись наши ведомства в ту пору. Любой «мент» почитал за удачу скрутить подвыпившего чекиста. Но не об этом речь… Ждали мы разноса, а получили по благодарности. Помог аноним. Он, кстати, свой, городской был. Учился в аспирантуре в Москве. Начал идейно-ущербную литературу почитывать: «Мастера и Маргариту», «Остров Крым» Аксёнова… «Сказку о тройке» Стругацких наизусть выучил. Потом на Таганку в театр стал бегать, позже с бардами снюхался, а те его подпроверили, да с «отказниками» свели. Так он, аспирант этот, на допросе показал, что, если бы на его глазах милиция не сняла «алкашей» с песочницы, то он бы в подъезд не сунулся. Чуял, что где-то засада, но зримые плоды борьбы с алкоголизмом его успокоили. Вот так-то, друзья! С тех пор я коллег из «наружки» за личных друзей почитаю.

Рассказ Саши Дятлова благотворно подействовал на высокие договаривающиеся стороны и вскоре собравшиеся ударились в воспоминания о забавных случаях из оперативной практики. «Ну, дайте же слово! — пытался вклиниться со своей историей подхваченный общим творческим подъёмом Поскотин. — Меня же за антисоветскую пропаганду чуть не посадили!» Среди участников сходки воцарилась тишина. «Говори!» — разрешил «мелкий», осаживая очередников. Герман, сбитый с мысли неожиданным вниманием, не знал с чего начать. Его отвлекал обволакивающей гул питейного заведения, обрывки раскатистой матерщины, визги и смех распущенных женщин из числа постояльцев, даже чья-то подёрнутая синевой испитая физиономия, выпрашивающая у посетителей мелочь на опохмелку. «Фу, как здесь мерзко! — произнёс он вполголоса, собирая в кучу воспоминания… — Так вот, друзья, — начал Поскотин, обретая уверенность, — вызывают меня в субботу на службу, дескать, начальство требует и просят прихватить с собой мою пишущую машинку. Я, значит, насторожился. О той машинке лишь в семье осведомлены были. Купил я её за пару недель до того на барахолке. „Москва“ называется. Давно мечтал. Почерк у меня из рук вон, — не всякое начальство бралось расшифровывать. Обычно нос воротили. Иди, мол, перепиши, а то без слёз читать не можем. Просил я их выделить мне какой-нибудь завалящийся „Ундервуд“, да, как оказалось, не по чину было, — в молодых числился. Вот и приобрёл на „толкучке“ машинку на свои кровные у патлатого студента. Государство в ту пору не поощряло механизацию писательского труда, поэтому о широкой продаже пишущих машинок и говорить не приходилось. Принёс, значит, я эту „Москву“ домой, нарисовал от руки инвентарный номер, а жене доложился, будто нам, молодым эти устройства по списку выдавали для освоения машинописи. Ну, не говорить же, что из семейных накоплений отщипнул. С тех пор стал я дома вечерами по клавишам стучать. Тёще — рецепты для засолки. Сыну — стишки из детских песен. Жене часто помогал. То курсовые начисто переписывал, то рефераты… Вскоре забегали пальцы как у заправской машинистки. А чуть позже пристрастился секретные документы на дому готовить. Засиживаться в конторе лень было, так я до ночи дома на кухне печатал, и неплохо получалось, доложу. Руководство в пример начало ставить.

В субботу же, как я вначале говорил, вызывают „на ковёр“. Беру чемоданчик с машинкой и — на работу. Прихожу к начальнику отделения, там уже кворум — за столом сидит с десяток всяких руководителей. Рапортую. Они молчат, на стул указывают. Сажусь… И вдруг, как гром среди ясного неба: „Где вы были такого-то такого?“ Я зарделся… Такого-то такого был на капустнике в Консерватории, выпил изрядно и рукам волю дал, не в смысле подрался, а так… с их студентками в жмурки играл. Мне же, как коммунисту-чекисту, несанкционированные интимные контакты строго возбранялись. По той причине я и паузу перед начальством держал. „А это что?“ — показывают мне бумагу. Читаю вслух: „Воззвание ко всем честным гражданам великой страны…“ „Довольно! Мы это уже изучили! — обрывают, — Потрудитесь объяснить, что это такое?!“ „Дайте дочитать… — начал я, — Пока ничего определённого сказать не могу“. Дали. Читал про себя. И с каждой минутой волосы дыбом! Мало того, что продажную клику Брежнева предлагали свергнуть, так что главное, — от имени моей пишущей машинки. Я её по восклицательному знаку без точки и заглавной „Ц“ без хвоста определил. Не стал отпираться. Всё доложил: как у „патлатого“ „Москву“ купил, как по ночам справки секретные дома правил и даже про вертеп в Консерватории. Последнее было лишним. За Консерваторию выговор влепили, а машинку на учёт поставили. Нет, не забрали, конечно, но контрольный отпечаток с неё внесли в картотеку. В те дремучие времена на каждую пишущую машинку в Советском Союзе положено было оттиск шрифтов в наших учётах иметь. Напишет какой-нибудь чудак на машинке из бухгалтерии завода статью для „самиздата“, а его уже через день с „браслетами“ на руках из проходной того завода выводят. Всё тогда под контролем было: и типографии, и множительные аппараты. Недавно лишь послабление дали. В Москве на Пушкинской любую купить можно, хоть „гэдээровскую“ „Эрику“, хоть югославскую „Олимпию“, а уж если литературный зуд изводит, — можно и отечественную электрическую „Ятрань“ приобрести ценой в две среднемесячные зарплаты. И что удивительно, в Штатах в это же время детей обучали десятипальцевому методу. У нас же чуть ли не на каждого владельца пишущей машинки сигнал заводили».