Без вести... - Стенькин Василий Степанович

— Стоп! — Иннокентий жестом руки остановил Рудольфа. — Последние дни к нам заходил некто Гаремский. Называет себя представителем Народно-трудового союза, уговаривал примкнуть к этой организации. Мы его стараемся избегать, а он нахальный...

— Вот и воспользуйся.

Иннокентий круто обернулся.

— Позволь, позволь, дорогой Рудольф... А что подумают мои друзья Сергей и Николай, когда узнают, куда я метнулся?

— Друзья, говоришь? Надежные?

— По-моему, да.

— А точнее?

— Вполне надежные.

— Тогда откройся, объясни им истинную цель твоих намерений... Только, — Рудольф на минуту задумался, — только обо мне — ни слова. Решение ты принял сам.

Рудольф и Иннокентий поглядели друг на друга и весело рассмеялись: очень уж хорошо они поняли друг друга!

Через месяц Николая Огаркова выписали из больницы. Нога еще болела, он ходил, прихрамывая. Медсестра, пожилая украинка, поздравила с выздоровлением и велела зайти в канцелярию лазарета за документами. Там хозяйничал щупленький бухгалтер Иван Анисимович, мужичонка с морщинистым бабьим лицом. Он сердито взглянул на Николая поверх очков и произнес скрипучим голосом:

— Господин Огарков, с вас причитается за лечение и харчи сто марок... Сейчас внесете или в рассрочку?

— Придется в рассрочку.

— Значит, жить не умеете, господин Огарков. Алексея Семеновича знаете? Не знаете? Ай, ай, ай... На войне он был санитаром, не велика, кажись, фигура. А вот приобрел документик и пожалуйста: лечит венерических, делает аборты. Бо-ольшое состояние нажил! А твой друг Каргапольцев, говорят, диплом до войны получил, верно? — Не дожидаясь ответа продолжил: — Бревна-то ворочать и без диплома, поди, можно... Работа дураков любит.

Николая больно задели эти слова, он бросил в ответ:

— Ну ты, хорек облезлый. Выписывай счет, будешь еще тут поучать.

— Гнида большевистская! — взвизгнул бухгалтер. — Здесь тебе не колхозное собрание!

Николай плюнул и, резко хлопнув дверью, вышел из канцелярии, не получив ни счета, ни документов.

Он переоделся, надел свой серый в крупную клетку костюм, поношенную шляпу.

Шел мокрый снег, холодный ветер пронизывал до костей. Николай поднял воротник пиджака, глубоко надвинул шляпу, но теплее от этого не стало.

В комнате Огаркова все было по-старому — пусто. Денег — ни пфеннига, как быть дальше? Последние месяцы Сергей не работал, жили втроем на два жалованья, а теперь и он не скоро получит. Да еще счет из лазарета...

Вошел Иннокентий. Товарищи крепко обнялись, похлопали друг друга по спине. Начались расспросы, обмен новостями.

— Садись, поедим. — Иннокентий загремел мисками, стал собирать на стол, поставил на электроплитку вчерашний картофельный суп

Огарков чувствовал себя неловко, что оказался в таком положении. Чтобы как-то отвлечься от дум, спросил:

— Как дела у Сергея?

— Сергей теперь плюет на всех биндеров, милославских и нечипорчуков... Устроился у Шиммеля. Скоро они с Люсей получат комнатку и поженятся. Теперь за тобой дело, Николай. Ищи невесту.

— Нет, Иннокентий, никакой свадьбы у меня никогда не будет.

— Ну уж!..

— Страшная история, Кеша.

Николай подошел к окну, постоял, поглядел, как на улице падал мокрый снег.

— Ты один на всем белом свете, от кого у меня нет секретов...

Иннокентий сел к столу. Николай повернулся к нему, опершись руками о подоконник.

— Поклянись, что не выдашь.

— Клянусь! — просто и серьезно сказал Иннокентий.

— Слушай тогда... После побега из учебного лагеря Травники меня поймали. Я заметал следы: выдал себя за военнопленного, бежавшего из лагеря. Назвался чужой фамилией. Долго допрашивали, пытали — ты ведь знаешь, как трудно провести гестапо. В общем, я запутался. Тогда они объявили, что я русский шпион, переброшен с заданием. Мне грозила смерть. Принудили рассказать правду. Гестаповский офицер, не скрывая, посмеивался: «Не захотел быть вахманом, найдем для тебя работу полегче».

Так... Седьмого ноября сорок третьего года привезли меня сюда, в экспериментальный лагерь «Пюртен-Зет». Он и тогда так назывался. Эксперименты... Лаборатория... Опыты... Можно было подумать — научное учреждение... Люди в белых халатах... А, оказывается, эти самые эксперименты и опыты проводились на живых людях!

Со мной в одной комнате жил пермяк. Борода крученая, усы, как у генерала Городовикова. На голове — копна волос. Ему прописали какие-то таблетки, желтенькие такие. И все: на нем не осталось пи одного волоса. Голые веки, даже брови повылезли...

А то был казах — здоровенный, веселый, так ему сделали несколько уколов. На третий день у него так распух язык, что не вмещался во рту: ходил с высунутым, словно собака в жаркий день.

Еще были опыты: внутренние органы, железы пересаживались людям от животных. Каждый день смерти в страшных муках...

Я все видел, все понимал. Ждал своей участи, готовился к самому страшному. А они мне такое придумали — до сих пор холодею от стыда, от ужаса.

Огарков вновь подошел к окну, повернулся к Иннокентию спиной, глухо проговорил:

— Подохнуть бы!

Лицо его было искажено, по щекам текли крупные мужские слезы. Он не стыдился слез. Вдруг уткнулся в подушку, его затрясло, словно в лихорадке.

Иннокентий неумело пытался успокоить друга. Успокоить... Разве есть такие слова, которые могли бы вернуть покой в истерзанную, оплеванную душу Николая?

Приближались рождественские дни. Огромные ели, отягченные мягким пушистым снегом, сверкали в лучах декабрьского солнца. Все кругом дышало покоем.

Грустные и радостные чувства охватили коменданта лагеря. Константин Витальевич Милославский размышлял о сущности бытия.

— От судьбы никуда не уйти, — думал он. Словно во сне вспоминалась Одесса... — Кто думал, что немцы так быстро покинут ее? Ведь Одесса была уже в глубоком немецком тылу, войска Гитлера находились на Волге, на Кавказе... И ничего уже нет — ни победоносных немецких войск, ни самого Гитлера.

Потом воспоминания перекинули к Франции,

— Париж. Там жена и две дочери. Жена... Я никогда ее не любил... Дочери? Они не знают ни слова по-русски, всегда сторонились меня. А вообще, мои ли это дочери? Да это и не имеет принципиального значения...

— Какая сила забросила меня сюда? Идеи? У меня их никогда и не было. А что было? Нет, не поиски выгоды, не рисовка, не желание прослыть патриотом своего отечества, — Милославский живенько отверг возможные подозрения. — Может, я хотел видеть Россию свободной? «Полно тебе! — возражал насмешливый внутренний голос. — Ты радовался, когда немец топтал русскую землю» — «А веришь ли ты в то, что еще раз побываешь в родной Одессе?» — «Солнце всходит один раз в сутки...» — скептически отозвался внутри насмешник, которому все виделось в темном свете.

За дверью раздался осторожный стук — словно кошка поскреблась. Комендант сел за стол, положил на него длинные костлявые руки. В кабинет вошел Иван Анисимович.

— Разрешите, ваше благородие...

Комендант, высокий и сутулый, даже сидя, был на голову выше бухгалтера.

— Что у вас, любезный Иван Анисимович? Садитесь... Не желаете ли папироску?

Иван Анисимович присел на уголок стула, с подобострастием принял протянутую ему папиросу, хотя в жизни не курил и не терпел табачного духа.

— Хочу покорнейше донести вам, ваше благородие... Во вверенном вам лагере коммунистическая зараза!..

Милославский наклонился вперед, лицо его стало недовольным.

— У нас в лазарете, ваше благородие, лежал рабочий с лесопилки Николай Огарков. Опасный человек, ваше благородие! Я выписал ему счет за харчи и лечение, а он... Господи, боже мой! Чего только не наговорил! Разрешите, ваше благородие, не произносить этих поганых слов...

— Говорите все, не смущайтесь. Я люблю называть вещи своими именами.

Иван Анисимович этого только и ждал: вытянул шею, перешел на шипящий шепот.