Охотники за каучуком - Буссенар Луи Анри

– Боже мой! .. Фриц! .. Брат мой! ..

Тот в свою очередь издает какой-то необъяснимый звук и лепечет:

– Брат мой, бедный, несчастный брат мой.

Но ему заткнули рот, и крепкие веревки лишили его возможности двинуться с места или хотя бы протянуть брату руку. Он остался недвижим, задыхаясь от волнения, которое душит его, с глазами, полными слез.

Но Диего слышал этот крик, и свирепая усмешка скривила его рот, придав еще более демоническое выражение его безобразному лицу.

– Хм! – воскликнул он с отвратительным смехом. – Неожиданная встреча! .. Два брата! .. Как это трогательно! .. На этот раз мы хорошо позабавимся!

Шарль, Раймон и Винкельман также были крепко связаны.

Но Маркиз! .. Где же Маркиз?

Этот лихой малый сумел воспользоваться замешательством, когда внимание вождя и его людей было на мгновение отвлечено первым смертоносным залпом, и успел бежать. С проворством и ловкостью настоящего клоуна и невероятной силой опытного гимнаста, он вовремя подставил ногу двум неграм, схватившим было его за руки, и те с такой силой полетели на спину, что выпустили его. Затем двумя ударами кулаков в живот он освободился от двух других, вцепившихся ему в плечи, отшвырнул их от себя и очутился на мгновение свободным. Пятый негр преградил ему дорогу, но и тот покатился на землю от увесистого удара головой в грудь.

Заметив образовавшуюся в сплошной стене негров щель, Маркиз устремляется в нее так неожиданно, что никто не успевает задержать его. Кто-то на лету наносит ему сабельный удар по ноге, но Маркиз бежит быстрее прежнего. Он несется без оглядки и менее чем в полминуты скрывается из вида.

Это бегство было до такой степени смелым и неудержимым что никто не догадался даже погнаться за ним, все смотрели ему вслед, разинув рты.

– Пусть себе бежит! – засмеялся Диего. – Все равно далеко не уйдет! Кроме того, у нас здесь есть кем позабавиться. Вот эти господа ответят нам за всех. Ну, клянусь адом, я бы и злейшему врагу не пожелал быть в их шкуре! ..

Целые сутки прошли с момента этой тяжелой сцены. Настала ночь. Развалины деревни давно догорели. Кругом безлюдно; вдали виднеются костры, выступающие красными пятнами во мраке, окутавшем землю и становящемся все гуще и гуще. Негры разбили лагерь среди своих полей, под открытым небом.

Человек, с трудом ступающий на ноги, опираясь на длинную палку, показался из-за маниока и осторожно пробрался вперед, тщательно избегая костров, пламя которых могло бы выдать его присутствие.

Он минует пепелище бывшей деревни, причем головни и угли хрустят то тут, то там у него под ногами. Осмотревшись кругом и определив местоположение по звездам, он направляется на север и четверть часа спустя подходит к ручью шириною около десяти метров.

Он узнает здесь пристань, у которой обычно находятся пироги, и не может подавить крика отчаяния – все пироги исчезли. Он опускается на землю на самом берегу и, опустив голову на руки, погружается в свои невеселые думы.

Только тяжелые вздохи вырывались из его груди, нарушая тишину.

Вдруг легкий плеск на реке привлек его внимание и вывел из грустного раздумья. Что-то продолговатое, черное медленно плыло по течению. Он протянул вперед свою длинную палку и ощупал ею плывущий предмет. Это был длинный ствол, вероятно, унесенный отливом…

Течением его на мгновение прибило к пристани, о которую он глухо ударился, попав при этом одним своим концом между ногами человека, сидевшего у пристани.

Как бы повинуясь внезапному внушению свыше, незнакомец быстро вскакивает верхом на ствол, который при этом погружается в воду одним концом. Человек с помощью рук и ног передвигается вперед до середины ствола, и тот выпрямляется, вернув себе прежнее равновесие. Несмотря на добавившуюся тяжесть, ствол продолжает прекрасно держаться на воде и плывет тихонько вниз по течению.

Человек, по-видимому, обрадованный этим обстоятельством, погружает свою длинную палку в воду, достает до дна и, отпихиваясь ею, как багром, заставляет ствол двигаться быстрее. Это чрезвычайно радует беднягу, и он начинает работать с удвоенной силой и усердием.

Мало-помалу ствол движется все быстрее и быстрее; он идет почти с быстротою пироги. Но этого, по-видимому, мало ночному пловцу; он все ускоряет и ускоряет ход своего импровизированного судна.

Между тем часы бегут; ничто не выдает усталости этого безмолвного гребца, кроме разве его отрывистого дыхания да капель пота, градом катящегося у него со лба и выступающего на груди.

Тяжелая работа всецело захватила его. Время от времени он на мгновение прерывает ее и ложится вдоль ствола, чтобы жадно втянуть в себя несколько глотков воды и освежить горячую голову. Кажется, будто каждое мгновение передышки вызывает в нем укор совести, так как после нее движения его становятся лихорадочно поспешны, почти конвульсивны и порывисто нетерпеливы.

Прошло уже целых шесть часов, шесть мучительных часов среди жуткой темени экваториальной ночи, с ее протяжным воем ягуаров, ревом ревунов и плачем кайманов или треском обрушивающихся лесных великанов, напоминающим громовые удары.

Но вот ручей расширяется, образуя как бы просторное устье. Течение становится сильнее и быстрее; ствол начинает вздрагивать и вертеться из стороны в сторону и, наконец, выплывает на свободное водное пространство, в котором отражаются мириады звезд. Теперь пловец спешит пристать к берегу. Его палка становится лишней: здесь он не достает до дна. Он попал в настоящую чащу громадных корнепусков и ощупью ищет какой-нибудь длинной и крепкой ветки, которую он мог бы срезать и с помощью своего тесака превратить в весло… Все это дело нескольких минут.

Он опять уже сидит верхом на стволе и с помощью самодельного весла кое-как направляет свое неуклюжее судно к темной черной массе, выплывающей из воды подобно морскому чудовищу, спящему возле берега.

Вот он подплывает к нему тихо-тихо, со всевозможной осторожностью, стараясь, чтобы не слышно было даже и плеска воды.

Он узнает судно, стоящее на якоре у самого берега. Да, это оно… сомнения быть не может.

Протяжный вздох облегчения вырывается из его груди, и на мгновение его судорожно сжатые руки перестают работать веслом.

Вот ствол прибило волной к корпусу судна, в носовой его части.

Вдруг он видит перед собой на поверхности воды длинный черный предмет, подкидываемый на коротких волнах, бьющихся о киль парохода. Это – пирога, привязанная к носовым якорным цепям. Снова вздохнув свободнее и отпустив ствол на волю волн, он ловко перебирается в пирогу и растягивается в ней во всю длину, чтобы отдохнуть в течение нескольких минут.

Между тем, наверху, на палубе судна, под сплошным лиственным навесом, раздаются шумные крики радости, неудержимый пьяный смех, бессмысленные песни, храп и пьяная икота, сливаясь с глухими звуками негритянских бубнов и барабанов в убийственную какофонию.

На «Симоне Боливаре» пируют. Тафия льется рекой, всякий пьет полной чашей, стараясь залить палящую жажду, вызванную соленой и пряной пищей, на которую чернокожие безумцы накинулись со свойственным им прожорством, – настоящий негритянский пир.

Оставшиеся в живых участники кровавой драмы, разыгравшейся в Озерной деревне, празднуют по-своему тризну по убитым товарищам и вместе с тем готовятся этой фантастической оргией к предстоящему завтра грандиозному зрелищу пыток и казней, назначенному ко времени восхода солнца.

Диего, как милостивый государь, широко распахнул перед своими соратниками и вместе с тем подданными двери своих погребов и кладовых. Все припасы уже разграблены… Эти дикари пьют и едят, едят и пьют, орут и пляшут, воют и хохочут… Но впереди еще полночи… что-то будет поутру?

Утром Шарль, Винкельман, Раймон, Фриц и индеец Табира должны быть преданы смерти с самыми ужасными ухищрениями, с самыми невероятными пытками, какие только сможет изобрести бесчеловечная и сладострастно жестокая фантазия озверевших, пьяных людей. Уже одно предвкушение этих безобразных мучений приводит Диего в неистовый восторг, вызывая в нем единственное волнение, какое еще доступно его зверской натуре. Эта перспектива до того опьяняет его, что отступив на этот раз от своих обычных правил строжайшей трезвости, он пьет наравне с остальными, ни в чем не отставая от своих собутыльников, пьет до самозабвения, до отупения, являясь одним из самых ярых участников общей оргии.