Серебряные рельсы (сборник) - Чивилихин Владимир Алексеевич

Кошурников ясно увидел на карте Сибири тоненькую жилку, что тянулась из Саян к западу, – Казыр, и три крохотные точки, которые совершенно незаметно для глаза двигаются по направлению к Абакану. Что их ждет впереди? Когда они дойдут? Неизвестно.

Идти было тяжело. Изыскатели, скорее, не шли, а карабкались по крутому косогору, покрытому горелым лесом.

– Зря мы, наверно, левым берегом, – обернулся Костя. – Тут и шею свернуть недолго.

– На правом берегу делать нечего, – возразил Кошурников. – Трасса здесь ляжет. Да и хочется посмотреть левую террасу возле Базыбая. А на той стороне, Костя, то же самое…

Алеша не оборачивался, осыпал и осыпал впереди мелкие камни. Молчал он и на отдыхе, когда товарищи курили. Пошел снег, но Алеша не поддержал и разговора о погоде. Наверно, ему было очень трудно говорить.

Снег то начинался, то переставал. Но под белым пухом камни уже не различались, и ноги ступали неуверенно.

– Бить меня надо, – сказал Костя вечером, когда они расположились у костра. – Пятки-то у моих пимов того. А будь бы дратва сейчас…

– Да брось ты, Костя, – тихо отозвался Алеша.

– Не понимаю этой манеры, – поддержал его Кошурников. – Ну забыл и забыл! Не воротишь…

– Это правильно. Но стоит только вспомнить пенек, на котором я оставил тот мешочек, и все переворачивается во мне.

– В твоих валенках еще можно жить, лишь бы не раскисло.

«26 октября. Понедельник

Изменили способ передвижения, бросили плот и пошли пешком. Утром доделали плот, спустили его на воду. Отплыли в 13 часов. Прошли две шиверы, и после второй река оказалась опять замерзшей на протяжении примерно 300 м при толстом льде. Сходил посмотреть, вернулся и решил дальше не плыть. Если, делать новый плот, то это займет целый день, и нет гарантии, что через 2–3 км его снова не придется оставить. Пересортировали свое имущество, взяли на человека килограммов по 15 груза, а остальной сложили в три мешка и подвесили на видном месте над рекой – на утесе, на корне выворота.

Рассчитываю зимой послать охотника с нартами и имущество привезти. Остались наши личные вещи, собранные образцы камней, мяса килограммов 20, соль, охотничьи принадлежности, острога, веревка и пр. и пр. Взяли с собой одну заднюю ногу оленя, килограммов 15, оставшиеся сухари 4–4,5 килограмма, соли килограмма 3 – вот и все наше продовольствие.

Надеюсь через 5–6 дней дойти до погранзаставы, а оттуда уж доберемся домой. Из одежды взял каждый по полушубку и плащу. Телогрейки оставили. Я иду в сапогах. Журавлеву дал свои валенки. Кроме того, у него есть ботинки, которые требуют ремонта. Стофато идет в валенках, сапоги у него совершенно развалились, валенки требуют ремонта – протерты пятки.

На первых же шагах досталось идти по очень трудному месту – гарь по скалам. Продвигаться исключительно тяжело, особенно с грузом. Пошли левым берегом, почти наугад, так как судить о преимуществах и недостатках по нашей карте нельзя. Руководствовался тем, что Базыбай нужно обходить по левому берегу, с левого берега меньше притоков и как будто короче путь. Возможно, если будут благоприятные условия, ниже Базыбая поплывем снова. Для этого взяли с собой пилу и топор.

Погода исправилась. Вчера всю ночь шел снег, днем было переменно, а сейчас прояснилось, очень холодно, и светит луна».

Короток предзимний сибирский день. После сумеречного рассвета появляется из-за Саян солнце без лучей. Оно не успевает даже разогнать туман в речной долине. Быстро бледнеет и опускается, спеша, наверное, в те края, что не так суровы и требуют больше ласки.

Изыскатели шли, шурша опавшими листьями, спотыкаясь о валежины. Забрели в большой завал. Обомшелые гниющие древесные стволы, волглые упругие сучья и трухлявые пни выматывали силы. Идти по такому завалу было не только трудно, но и опасно – того и гляди, острая поторчина выткнет глаз либо предательская колодина вывихнет ногу. А Кошурников все лез и лез вдоль берега – до ночлега надо было пройти как можно больше.

После полудня дорогу пересекла быстрая речушка. Даже не верилось, что мороз сможет остановить ее бег. Спилили дерево на берегу и перекинули вершиной на другую сторону. А потом увидели вдалеке избушку. Кошурников втайне надеялся, что, может быть, это охотничья артель заготовила себе жилье, рассчитывая среди зимы прийти сюда на лыжах.

Тогда поблизости должен быть лабаз с продуктами и, возможно, зимней обувью. Ведь чтобы белковать в сорокаградусные морозы, надо одеваться и обуваться как следует. Изыскатели были бы спасены. Конечно, они возьмут в лабазе все необходимое, а потом найдут хозяев и вернут все – с доплатой за нарушение таежного закона, с благодарностями и извинениями.

Низенькая дверь зимовья была завалена камнями. Изыскатели расшвыряли их, нагнувшись, пролезли в избушку. В ней было сухо. Когда глаза привыкли к темноте, Кошурников сказал:

– Тут много лет никто не был. Однако смотрите…

Он достал заклиненный в потолочной щели свиток бересты.

– Спички. Соль.

Бережно свернул бересту и укрепил на старое место.

– Пойдем, ребята.

И они снова шли по колоднику и мордохлесту. На открытых участках тоже было не сладко – берега здесь поросли упругим и колючим кустарником. Кошурников называл его «гачедером».

– Почему гачедер? – спросил Алеша.

– Раздерут эти прутики твои валенки совсем – поймешь…

– А при чем тут все же «гачи»?

– Это крепления сыромятные на камысных лыжах…

Алеша начал что-то говорить о точных и сильных словах, которые употребляют сибирские охотники, но голова Кошурникова была сейчас занята другим – его все больше тревожил исход экспедиции. Идти становилось невмоготу. Сегодня утром он урезал порцию сухарей и мяса.

Надо было, наверно, взять побольше оленины, хотя ему очень трудно сейчас нести этот быстро убывающий кусок. Основной груз они распределили по настоянию Кошурникова так: начальник экспедиции нес мясо и сухари, Алеша – ружье, соль и посуду, Костя – пилу, топор, спички, табак. Тяжело было Кошурникову, за день пудовый груз оттягивал плечи. Но мяса можно бы добавить.

– А зачем камысные лыжи обивают лосем?

Это спросил опять Алеша, который к чему-то затевал совсем посторонние разговоры.

– На гору в них хорошо. Кроме того, по сырому снегу скользят и не скрипит под ними в мороз – зверя не спугнешь. Ну, вы идите, я догоню…

От тяжелых мыслей Кошурников всю жизнь лечился работой. Сейчас он полез в сторону, загребая сапогами рыхлый сухой снег. Как здесь ляжет трасса? Ведь независимо ни от чего дело надо делать…

Он возвращался на след и снова поднимался на террасу. Постепенно мысли принимали другой оборот. Догнал ребят. Они шли медленно, экономя силы.

– Михалыч, сколько там накачало? – спросил Костя Стофато, который часто спотыкался и падал.

– На моих отцовских-то? – Кошурников достал из кармана увесистые часы фирмы «Павел Буре» – давнишний подарок отца. Скоро семнадцать. Устали?

– Да нет, ничего.

Они снова пошли, уже почти в потемках. И когда Кошурникову показалось, что он не сможет сделать больше и десятка шагов, его окликнул Алеша:

– Сколько на отцовских накачало, Михалыч?

Расположились на ночлег. Разожгли костер, сварили в ведре жидкую болтанку на оленьем мясе, взяли по паре сухарей. Потом Кошурников насыпал себе и Косте аптекарскую порцию табаку – его оставалось совсем мало. Алеша отворачивался, сцепив зубы. Кошурников видел, что парню зверски хочется курить, и поражался его выдержке.

Кошурников курил, не отрывая взгляда от костра. Начальник экспедиции всегда любил хороший костер. С ним спокойнее. Темнота и таинственный мертвый лес отступают куда-то, перед глазами – движение и свет. Костер шуршит, легко потрескивает, будто говорит: «Брось, друг, тосковать! Пока мы с тобой – ничего не случится. Тепла тебе еще? Пожалуйста! Жизнь никогда не кончается, однако…»

Начальник экспедиции думал о товарищах. Изменились они сильно во время похода. Возмужали. Хотя и малоприспособленная это была публика для такой жизни. Особенно Стофато. Но сейчас даже будто бы раздались его кости. Он теперь больше помалкивал. И замечательно, что это молчание мужавшего парня не было отчужденным и тревожным, как в дни болезни. Зато Алеша почему-то разговорился, хотя у него болело горло. Если раньше он с грубоватой категоричностью отметал всякие, как он выражался, «философские» разговоры, то сегодня все чаще сам их заводил. Чем это объяснить?