Ракушка на шляпе, или Путешествие по святым местам Атлантиды - Кружков Григорий Михайлович

Ведущей семинара была чудесная Рози Франс (дочь Питера Франса), которая тонко понимала стихи и отлично знала русский язык. Она, сидела, как учительница, лицом к классу, то есть к столам, за которыми мы корпели над переводами, и в трудных случаях к ней всегда можно было подойти за дополнительными разъяснениями. Мы работали до обеда, а потом наступало время для отдыха и доработки сделанного утром.

Самым молодым в нашей компании оказался Стюарт Сандерсон; но, вопреки разнице лет, диалог с ним оказался для меня самым вдохновляющим. Когда я увидел, как он перевел мое стихотворение «Бирнамский лес», я умилился почти до слез. В первый раз я встретил англоязычного поэта, вполне понимающего значение формы русских стихов (рифмы, ритма, строфики) и умеющего точно их соблюсти. При этом, разумеется, невозможно быть буквально точным, то есть донести в полноте словесный состав оригинала, приходится импровизировать и что-то добавлять от себя. На жаргоне переводчиков это называется «отсебятиной». Так вот: «отсебятины» Стюарта были настолько в духе оригинала, настолько согласовывались со смыслом и лирическим посылом русских стихов, что по-английски получалось, безусловно, мое стихотворение, хотя и побывавшее в чужой голове. Чужой, но устроенной сходным образом.

Лишь некоторое время спустя я понял, что Стюарт Сандерсон продолжает не просто английскую, европейскую и так далее традицию стихосложения, но и свою, шотландскую, старинную и своеобразную. Всякий, кто читал хотя бы Роберта Бернса в русском переводе, знает, как музыкальна шотландская поэзия, насколько она тяготеет к сложной и даже щеголеватой строфике. Отсюда, я думаю, и музыкальность Стюарта, и его совершенное владение регулярным стихом. Тут оказалась полезной некая «провинциальность», общая у нас с шотландцами, умышленное отставание от прогресса, — что проявляется и в пристрастии к рифме и в других смертных грехах.

Хочу привести пример, показывающий, как Стюарт переводил русские стихи; но сперва несколько слов, чтобы ввести в курс дела. Как вы помните, ведьмы предсказали Макбету, что он будет непобедим, пока Бирнамский лес не пойдет на Дунсинан. И Макбет, ничего не страшась, совершает свои ужасные злодейства — ведь так не бывает, чтобы лес ходил. И вдруг он видит, пораженный, что Бирнамский лес двинулся и пошел штурмом на его замок.

Но разве не всегда лес оказывался победителем? — спрашивает стихотворение, — чему же тут удивляться? «Не лес ли поглотил становища древлян, / Палаты конунгов, землянки партизан, / Ацтеков города, дворцы и храмы майя?» И дальше:

В переводе Стюарта Сандерсона:

Я представляю, как другой переводчик носился бы и мучился с этим «легионом». А Стюарт сказал то, что естественно сказалось, чего потребовала рифма: beret [bi-REI] — day, и его строка звучит по-английски ничуть не менее убедительно, чем по-русски, завершая строфу правильной меланхолической каденцией.

Первая часть нашего переводческого диалога прошла в Москве, а на следующий год мы встретились уже в Шотландии. Поэтические выступления прошли в Эдинбурге, в Глазго и в Данди; но нашей основной базой был Эдинбург, и я имел возможность побродить по городу и посмотреть.

Разумеется, первым делом я стал расставлять в нем литературные вешки. Одна вешка — простая и очевидная. Это памятник Вальтеру Скотту неподалеку от гостиницы в центре, где нас поселили. Мы наткнулись на него почти сразу, как в первый раз вышли прогуляться, но не сразу признали, потому что памятник необычный: он помещен внутрь сквозной «беседки», моментально напомнившей мне рыночный крест в Чичестере, только в готическом стиле. Я подошел и дважды поклонился в пояс: один раз за «Айвенго», другой раз — за Смальгольмского барона.

За монументом Скотта был спуск как бы в широкий и длинный овраг, превращенный в парк. По склонам оврага цвели белые и голубые подснежники, напоминая о весне, пока еще только календарной. Я подумал, что в Москве такого оврага посередине столицы не допустили бы. Засыпали бы в два счета, проложили улицу и назвали ее, например, Скотцев Вражек.

Дом Роберта Стивенсона я отправился искать сам. И нашел его неподалеку, на Хэриот-Роу. В этом доме он прожил большую часть своего детства. Мальчик часто и подолгу болел, слабые легкие достались ему по наследству. Так что «Постельная страна» в его сборнике детских стихов не выдумана. Задолго до того, как ему было суждено отправиться в настоящие путешествия, он странствовал со своими игрушками в постели, воображая в складках одеяла горы, долины и ущелья. Может быть, он и не выжил бы, если бы не самоотверженная забота его преданной няни. Посвящением ей открывается «Детский цветник стихов» Стивенсона:

Вот так возникают психологические модели, которые сопровождают человека всю жизнь. Ведь не случайно и подругу он выбрал такую, которая была на десять лет его старше и намного опытней, почувствовав в ней те же главные качества: заботу, преданность и терпение. Стихи, которые он посвятил ей, своей Фанни, подтверждают это.