В небе Чукотки. Записки полярного летчика - Каминский Михаил Николаевич

Для десантирования людей вместо не оправдавших себя индивидуальных люлек под крылом была изобретена одна подвесная кабина под фюзеляж. В таких кабинах ТБ–1 стал поднимать шестнадцать парашютистов. Под этот же самолет для сбрасывания десанту минометов, винтовок и боеприпасов КБ сделало парашютный контейнер грузоподъемностью в тысячу килограммов.

Самым важным результатом работы КБ за указанный период явился психологический сдвиг в умах значительной части высшего командного состава армии, То, что два года назад большинству представлялось беспочвенной фантазией, а первые удачные опыты лишь цирковыми номерами, предстало убедительной явью, дало новое и небывалое оружие нашей армии!

На итоговой демонстрации парашютного десантирования бойцов вместе с оружием Тухачевский сказал Гроховскому:

— То, что ваше КБ сделало, вдохновляет на большее. Самое важное в десанте — способность к автономным действиям. Работайте над тем, чтобы десант имел тяжелое оружие и средства передвижения по тылам противника. Вы получите все, что нужно. И надо спешить, пока «там» не пронюхали!

Под словом «там» он имел в виду заграницу. К описанию завершающего этапа испытаний я вернусь позднее, а сейчас расскажу о летчиках–испытателях.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ЛЕТЧИКИ

КОМАНДИР

Особое конструкторское бюро работало на авиацию. Часть его сотрудников воплощала идеи в чертежи, другая часть создавала по ним объекты. Летный отряд был придан бюро Гроховского для испытательных работ. Сдачей отряда было выяснить, насколько эти объекты подчиняются законам аэродинамики и какова их ценность на практике. В этой работе не было пыльных шаблонов, в ней начисто отсутствовал догматизм воинских уставов. Зато риска и романтики новизны было предостаточно.

Я расскажу здесь о тех, кого знал лично и чей труд вставил след в деле создания воздушного десанта.

В 1933 году в отряде было пять летчиков, включая командира Сафронова.

Это был неторопливый, уравновешенный человек лет сорока, строевик, вобравший в себя все премудрости армейских уставов, веривший в их святость, а также в незыблемость субординации. Но это не была ограниченность чинопочитания. Это была самодисциплина, в основе которой лежало высокоразвитое чувство долга. Поэтому слово «строевик» применительно к Сафронову я произношу с уважением, без всякого подтекста.

Ничего необыкновенного он не говорил и не делал.

Но свое обыкновенное дело он совершал с серьезностью и справедливостью, внушавшими уважение.

Это был опытный и хороший летчик. Начальник ВВС Я. И. Алкснис доверял ему ответственные попеты за границу с особыми поручениями. Наш командир летал на самолете Р–5 в Афганистан и Персию (так тогда называли Иран). В то время такие полеты были редкостью.

В учреждении, где риском и дерзаниями была пронизана вся атмосфера бытия, нужна была организующая сила, способная поддерживать воинский порядок. Напоминаю, что не случайно тогда бытовала поговорка: «Там, где начинается авиация, кончается порядок». Свидетельствую, что у Сафронова порядок был.

Сафронов был принципиален и честен. В те годы на Центральном аэродроме в Москве было несколько опытных бюро и учреждений, в том числе остатки подразделений НИИ ВВС, уже переведенного за город. Среди людей, работавших в этих учреждениях, были недоброжелатели Гроховского. Как мне кажется, ими руководила зависть и к яркости опытов, и к тому вниманию, которое оказывало нашему бюро армейское командование. Не имея что сказать по существу «авантюр» Гроховского, эти недоброжелатели летчиков нашего отряда именовали циркачами.

— Ну что с него взять! Он же служит в «цирке» Гроховского! — говаривали они в адрес кого–либо из нас. Не скрою, на некоторых это действовало. Они подлаживались:

— А что я могу сделать, раз мне досталась такая служба.

Сафронов сердился всерьез и таким «острякам» отвечал:

— Мне вас жаль. Как видно, ни в цирке, ни в серьезном деле вы не соображаете. Поумнеете—приходите, поговорим!

Таким был командир нашего отряда.

АФАНАСЬЕВ

К таким, как Сережа Афанасьев, часто приклеивается ярлык «рубаха–парень». Двадцатипятилетний холостяк с хорошим заработком, он, как правило, к концу месяца оставался без копейки. Все, кому требовалось «подлататься» до получки, шли к нему. Отказывать он не мог. Если у самого в кармане пусто — занимал, чтобы выручить товарища. Материальное благополучие не занимало его мыслей, и о должниках он просто не помнил.

Не только в имени, но и во внешнем облике Сережи было много общего с Есениным. Такой же волнистый, пшеничного цвета чуб, такое же по–девичьи нежное лицо.

Его психику не обременяло ожидание подвоха от летной профессии, и он жил, как птица, не признающая земного тяготения. «Солнечным человеком» называл я его про себя.

В сентябре 1932 года Афанасьев стал первым в Союзe рекордсменом затяжного прыжка. Он научился стабилизировать падение лицом вниз, прекращая штопор и кувыркание с помощью раздвинутых ног или вытянутой руки. Этим маленьким открытием потом стали пользоваться все.

Сделав пятнадцать прыжков и получив звание инструктора, я испытал свой метод стабилизации свободного падения. Держа в руке маленький вытяжной парашютик, мне удалось почти пятьсот метров падать «солдатиком», то есть ногами вниз. Но как только я сдвинул руку со своим стабилизатором–парашютиком, меня закрутило штопором вокруг вертикальной оси. Надо было еще искать.

Стабилизированное падение в затяжном прыжке очень важно для ориентировки десантника. За это время он успевает определить многое: есть ли в воздухе истребители, стреляют ли с земли, какая местность, что выгоднее — затянуть свободное падение или открыть парашют немедленно…

Никто нам с Сергеем не давал задания искать методику стабилизированного падения, даже не подсказывал, что это нужно. Просто по своему разумению мы работали на идею десанта. Таковой была моральная атмосфера, окружавшая нас.

Соревнуясь в отработке разных методов, Сергей ничем не показывал своего превосходства в искусстве прыжка, хотя был мастером, а я — начинающим инструктором. Наоборот, он даже подчеркнул мой приоритет в использовании вытяжного парашютика, когда первым совершил падение с парашютиками в обеих руках. В общем, это был парень, которого безоговорочно любили все.

Из мемуаров Марка Галлая я узнал, что в 1940 году Афанасьев разбился при испытании опытной машины. Уверен, что его подвело чрезмерное доверие к жизни. Он жил так, будто смерти для него и не существовало.

САЛИХ БАТАЛОВ

Испытатели в любом деле подобны пчелам: каждый понемногу добавляет в улей технического прогресса свой взяток. И не всегда он добывается с риском для . жизни. Скорее, наоборот, — лишь немногие действительно рискуют, а остальные капля по капле извлекают доказательства новой истины простой работой. Но и тут необходимы преданность делу, готовность к неожиданному. Ярким примером такой «пчелы» был летчик Салих Баталов. Про таких говорят; «Нескладно скроен, да крепко сшит!» Плотный, кряжистый, как молодой дуб. Широкое, малоподвижное лицо, тяжеловатый взгляд, неторопливая походка, скупые жесты. Улыбнуться не спешил, казался замкнутым, даже несколько хмурым. К общим разговорам не пристраивался, когда спрашивали, отвечал как бы нехотя. Некоторые видели в этом высокомерие, но я вскоре убедился, что он просто не сразу подыскивал точное слово на русском языке. Вскоре выяснил, что «застегнутый на все .пуговицы» Баталов начитан и вообще развит выше уровня той среды, в которой мы жили. Говорили, что он пописывает рассказы и стихи, но сам Баталов этим не хвалился.

Летал охотно и грамотно; сделал 15 прыжков, но парашютизмом не увлекался. У меня было тогда впечатление, что авиация для него не призвание, а дань юношеской романтике.

Помню свое изумление, когда в довольно свободном мужском разговоре о женщинах он на память процитировал из книги Энгельса «Происхождение семьи…» отрывок, где говорилось о том, как женщина завоевывала право на одного мужа. Не все его поняли, но разговор сразу изменил направление, и больше на эту тему при Баталове не говорили.