В этот день все по-прежнему, и мы уже начали свыкаться с недоброжелательством, но вдруг произошли два важных случая. Во время утреннего перехода внезапно падает мул. Его хотят поднять. Он мертв. Разумеется, эта смерть могла быть естественной. Но признаюсь, что я думаю о «дунг-коно» и других ядах страны.
Никто ничего не говорит. Поклажу с издохшего мула перекладывают на других, и мы возобновляем поход.
После полудня второй случай: пропадает носильщик. Что с ним случилось? Тайна. Капитан Марсеней грызет ус. Я вижу, что он озабочен. Если негры нас оставят, наше дело рухнет. Ведь нет ничего заразительней, чем микроб дезертирства. С этого времени надзор становится более строгим. Мы принуждены маршировать, как на параде, и всадники конвоя не позволяют никаких личных фантазий. Эта суровая дисциплина меня стесняет, и все-таки я ее одобряю.
Вечером новый сюрприз: несколько негров пьяны. Кто их напоил? Капитан организует самую тщательную охрану лагеря, затем подходит к Барсаку, с которым я как раз обсуждал положение, так ухудшившееся после Сика-со. К нам присоединяются доктор Шатонней, Понсен, мадемуазель Морна, Сен-Берен, и мы составляем военный совет.
Капитан в немногих словах излагает факты, обвиняя во всем Морилире. Он предлагает подвергнуть вероломного проводника допросу и применить силу. Каждого носильщика будет сопровождать стрелок, который заставит его идти, хотя бы под страхом смерти.
Барсак не согласен, Сен-Берен- тем более. Допросить Морилире- значит предостеречь его, показать ему, что он открыт. Ведь мы не имеем против него никаких доказательств и даже не можем вообразить, с какой целью он нас предает. Морилире будет все отрицать, и мы ни в чем не сможем его уличить. А как заставить идти носильщиков? Что делать, если они лягут и силе противопоставят бездействие? Расстреливать их — плохой способ заставить служить нам.
Решено хранить молчание, вооружиться терпением и строго следить за Морилире.
Все это очень хорошо, но я начинаю размышлять. Зачем упорствовать в продолжении путешествия? Экспедиция имеет цель убедиться в умственном развитии негров в Петле Нигера и в степени их цивилизованности. Ну что ж! Мы узнали их развитие. Племена, обитающие между берегом и Канканом, и даже, в крайнем случае, близ Тиолы и Сикасо, достаточно созрели, чтобы быть достойными некоторых политических прав; я готов с этим согласиться, хотя это и не мое мнение. Но за Сикасо?… Я считаю, что дикари, которые нас окружают, эти бобо, более похожие на животных, чем на людей, не могут быть превращены в избирателей. Так зачем же упрямиться? Разве не очевидно, что чем дальше углубляться к востоку, то есть уходить от моря, тем меньше туземцы входят там в соприкосновение с европейцами, и, следовательно, лоск цивилизации (?) у них сходит на нет.
Эти истины кажутся мне неоспоримыми, и я удивляюсь, почему их не видят мои компаньоны по путешествию. Так ли это? Может быть, они их и видят, но имеют свои причины закрывать глаза? Исследуем вопрос.
Первое. Капитан Марсеней. В отношении него вопрос ясен. Капитан не может спорить: он обязан повиноваться. Кроме того, я не думаю, что ему пришла бы в голову мысль отступать, даже в случае приказа, пока мадемуазель Морна идет вперед. Симпатия, которую они испытывают друг к другу, очень быстро возрастает после Сикасо. Мы видим настоящую любовь, которая признана той и другой стороной и которая логически должна закончиться браком. Все это настолько ясно, что даже сам господин Барсак отказался от завоевательных замашек и снова стал тем превосходным человеком, какой он, в сущности, и есть. Итак, продолжаем.
Второе. Понсен. Господин Понсен тоже подчиненный, и он тоже повинуется. И очень хитер будет тот, кто узнает, что у него внутри. Понсен делает заметки утром и вечером, но не даст в них отчета и самому Гермесу. Я поклянусь, что с момента отъезда он не произнес и десяти слов. Мое личное мнение, что он ничем не интересуется. Итак, проходим мимо Понсена.
Третье. Сен-Берен. О, с этим другое дело! Сен-Берен смотрит на все глазами своей тетки-племянницы; он живет только для нее. Впрочем, Сен-Берен настолько рассеян, что, быть может, он даже не сознает, что он в Африке. Итак, проходим мимо номера третьего.
Четвертое. Мадемуазель Морна. Мы знаем о цели ее путешествия. Она нам ее открыла: каприз. Этой причины достаточно, и если в действительности существует другая, деликатность не позволит нам ее отыскивать. Пятое. Я. Пятый номер — единственный, который действует вполне логично. Какова цель моей жизни? Репортаж. И потому, чем больше будет неприятностей всякого рода, тем больше я напишу статей и тем более буду доволен. Потому я и не думаю о возвращении назад.
Остается Барсак. Он никому не повинуется, ни в кого не влюблен, он знает, что мы в Африке, он слишком серьезен, чтобы поддаться капризу, и ему не приходится заботиться о репортаже. Но тогда?
Этот вопрос меня настолько беспокоит, что я решаюсь предложить его самому Барсаку.
Барсак смотрит на меня, покачивает головой сверху вниз и отвечает мне жестом, который не обозначает ровно ничего. Это все, что мне удается из него вытянуть. Видно, что он привык давать интервью.
7 февраля. Есть новости. Ночь была очень беспокойной. Мы не могли отправиться в обычный час и сделали только один переход — вечерний.
Изложим факты: из них видно, что и рассеянность иногда бывает полезна. Вчера было решено бдительно следить за Морилире. Не посвящая людей конвоя в наши страхи, мы решили бодрствовать поочередно. Так как нас шестеро, включая мадемуазель Морна, которая хочет, чтобы ее считали за мужчину, это несложное дело.
Сообразуясь с такой программой, ночь с девяти часов вечера до пяти утра разделили на шесть одинаковых вахт и бросили жребий. Выпал такой порядок: мадемуазель Морна, Барсак, капитан Марсеней, я, Сен-Берен и Понсен. Это приговор судьбы.
В час ночи я замещаю капитана Марсенея. Он мне говорит, что все хорошо, и показывает на Морилире, который спит недалеко от нас, завернувшись в свой дороке. Полная луна позволяет различить черное лицо плута и его белую одежду.
Вахта началась спокойно. Но около половины второго мне кажется, что я слышу то же гуденье, которое нас так озадачило в первый вечер после Канкана. Шум как будто доносится с востока, но такой отдаленный, что я до сих пор не уверен, действительно ли я его слышал.
В четверть третьего я передаю пост Сен-Берену и ложусь спать. Я не могу уснуть.Быть может, отсутствие привычки, но прерванный сон не возобновляется. После получаса бесполезных попыток я встаю с намерением закончить ночь на свежем воздухе. В этот момент я слышу снова — и так слабо, что можно думать о новом обмане слуха, — тот же гудящий звук. Я бросаюсь наружу, настораживаю уши…
Ничего, или, по меньшей мере, очень мало!… Это — как дуновение, которое убывает, убывает и нечувствительно замирает на востоке. Я так и остаюсь в сомнении.
Я решаю найти Сен-Берена, который должен нести вахту.
Сюрприз! Впрочем, какой это сюрприз? Сен-Берена нет на посту. Бьюсь об заклад, что неисправимый субъект забыл о своих обязанностях и занимается каким-нибудь другим делом. Лишь бы только этим не воспользовался Морилире, чтобы уйти, не простившись. Я удостоверяюсь, что Морилире не убежал, а блаженно спит, распластавшись на земле. Я вижу его черное лицо и белый дороке.
Успокоившись, я иду на поиски Сен-Берена, чтобы отчитать его за недисциплинированность. Я знаю, где его искать, так как заметил речку невдалеке от лагеря. Я иду прямо туда и, как и предполагал, замечаю тень среди потока. Но как он может находиться на таком расстоянии от берега? Видно, он умеет ходить по воде?
Как я узнал сегодня утром, Сен-Берен просто-напросто соорудил из трех кусков дерева плот, достаточный, чтобы выдержать его вес, потом с помощью длинной ветки вместо шеста оттолкнулся на несколько метров от берега. Там он стал на якорь, спустив большой камень на веревке из волокон пальмовых листьев. И на всю эту работу у него ушло не более получаса. Он очень изобретателен.
