В небе Чукотки. Записки полярного летчика - Каминский Михаил Николаевич

— Мамочка родная! Да куда ж мы попали, тут и земли–то нету, вода и лед. Да что же теперь с нами будет!

Я посмотрел кругом, и самому стало муторно.

При взгляде на север глазу представлялась неширокая, припорошенная снегом галечная коса. За ней зубчатым забором громоздились торосы, выжатые на берег. Влево и вправо эта полоска земной тверди уходила в туман. Со всех других сторон нас окружала угрюмая неподвижность стынущей воды. Все это было накрыто мглой, из которой сыпался реденький снежок. Ни кустика, ни деревца, ни строения — никаких признаков жизни человека. Мертвая, безрадостная тишина. Ни плеска воды, ни шума ветра, ни птичьего крика.

Если такая картина удручает меня, что же могут думать эти материковые девчушки, первый раз в жизни поднявшиеся в небо!

Общими усилиями мы успокоили оробевших новобранцев отряда, а горячий кофе усилил теплоту нашего к ним внимания.

В сумерки пришел трактор, облепленный людьми, с выводными шасси на буксире. Дендерюк и Кислицин, в гидрокостюмах, вошли в воду, навесили на самолет колеса, и вскоре он стоял на берегу в полном порядке. С любовью я смотрел на него, как на живое существо, выручившее в трудную минуту. «Теперь отдыхай, друг, до следующего лета!»

Сургучовым назвался могучей комплекции парень с открытой, располагающей улыбкой на краснощеком лице. Понравились мне и другие новички, которых я рассмотрел уже в доме за ужином. Подумалось: надо, чтобы и я им понравился, тогда мы одолеем все!

НОЧНЫЕ ТРЕВОГИ

Не знаю, кто как вступает в свою командирскую должность. У меня она началась с размышлений, которые долго не давали уснуть, несмотря на усталость.

В роли подчиненного я болезненно переносил действительные или кажущиеся несправедливости своих начальников. Теперь я сам начальник, и мои действия тоже кого–то могут унизить. Как избежать этого?

Конкин сказал мудрые слова; «Всякое дело начинается с человека!» То есть зависит от его работоспособности, энтузиазма и даже настроения. Перед умственным взором проходили примеры руководства Гроховского, Шитова, Швецова, Конкина, Зяблова. У каждого из них доминировало что–то главное. Отвага, убежденность, справедливость, демократичность, увлеченность. Все эти качества — слагаемые искусства руководить людьми. Как мне овладеть этим искусством? С чего начать, чтобы завоевать авторитет?

Вспоминаю, что вызывало у меня доверие к своим командирам. Когда они советовались и убеждали, а не распоряжались, как бесчувственной пешкой. Но значит ли это, что прежде, чем приказать, надо посоветоваться? Нет, конечно! Это абсурд! Но, с другой стороны, нельзя превращать подчиненных в слепых исполнителей административной воли. Противоречие? Да! В том–то и состоит искусство, чтобы добиться единства этих противоположностей, Нельзя руководить, не прислушиваясь, не советуясь с людьми, не убеждая их, иначе обязательно наделаешь ошибок. Наверное, надо начинать с общего собрания. Надо создать атмосферу товарищеского единомыслия, а когда люди будут знать задачу, убедятся в ее необходимости, тогда можно и приказывать!

Нас всего восемнадцать! Меньше, чем на соседней–полярной станции. Но значимость того, что мы должны делать, во много раз больше. И не только для Чукотки. Если по нашей вине станут зимовать во льдах корабли — пострадает вся держава. Значит, сила не в количестве!

Но и а коллективе не все равны по своей роли в деле. В нашем «оркестре» солистами являются летчики. Их настроение определяет все. Сургучев и Катюхов уже зимовали здесь с отрядом Павленко. Они первыми поднимались в здешнее небо, и я заглазно уважал их за это. Но какие у них характеры, привычки? Может, они самоуверенные задаваки и не захотят признать во мне старшего? Штурмана Морозова и бортмеханика Мохова рекомендовал сам Шевелев. Они — типичные «люди воздуха» и ничего не желали делать на земле. А если что и делали, то из–под палки. Была у Конкина бамбуковая тросточка, которой он грозился, а порой и вытягивал пониже спины лентяев. Возраст, заслуги и личные качества позволяли Конкину и такую форму обращения. На него не обижались и относились как к отцу, которому это позволительно.

Для меня такой метод исключался. В моем распоряжении только убедительные аргументы и личный пример. А смогут ли мои аргументы пробудить у летчиков охоту делать то, что они никогда не делали на материке?

В силу своей малочисленности и сложившегося представления об исключительности летной профессии–летчики того времени, по нашему с Митей определению, были аристократами. Было много людей, которые делали всякую черную работу — мыли и заправляли машины, заботились о них на аэродроме и т. п.

Мне предстояло настроить людей на другую волну. Все должны знать, что, если мы сами чего–то не сделаем, никто за нас этого не сделает. А раз так, то нам нужно проконопатить дом, поправить печи, очистить базу от грязи и основательно, по–хозяйски подготовиться к зиме.

ЕСЛИ САМИ НЕ СДЕЛАЕМ, ТО КТО ЖЕ?

Утром состоялось собрание. Ничего не утаивая, я рассказал, какой ценой достался нам год жизни на Чукотке, рассказал о драматической судьбе экипажа Волобуева. Подчеркнул, что округ пользы от нас еще не видел, а одна из главных задач отряда — помогать жизни местных людей. Сказав в заключение, что успех зависит от каждого вплоть до повара, я призвал к созданию на базе условий для хорошей и дружной жизни.

Первым выступил базовый механик Михаил Францевич Драневич:

— Сейчас еще не зима, а в нашем доме гуляет ветер, Если мы не заткнем все дыры, то будем мерзнуть, как и в прошлую зиму. Для успешной работы необходимо построить балок–мастерскую при ангаре, пока не запуржило. У нас один хозяйственный рабочий, а остальные, если не считать повара и уборщицу, летно–технический состав. На зимовке все должны быть равны, иначе Арктику не завоюешь!

— Не мастер я выступать, в мой прежний командир и вовсе приучил меня помалкивать, — поднялся со своего места Берендеев. — Но не могу не добавить к тому, кто сказал Михаил Францевич. Увидев «порядки» на этой базе, можно подумать, что люди бежали от землетрясения. Между домами всякие отбросы, у крыльца помойка. Тут и разбитая бочка с квашеной капустой, и старый матрас, и рваные ватники. В таких условиях жить по–человечески нельзя, и никто за нас этого безобразия не ликвидирует!

Митя Островенко завелся «с первого оборота», яростно жестикулируя своими кулачищами.

— Это что же получается? Одни узнают, почем здесь фунт лиха, и уезжают, а мы узнавай все сначала! Мы остались здесь на второй год не потому, что нам здесь очень нравится. Скорее наоборот. Я попал сюда в марте и поразился: как же так можно? В доме чуть ли не круглые сутки топятся печи, а люди спят в верхней одежде. В стенах щели, и в комнаты надувает сугробы. Не раздеваются от бани до бани. В столовую ходят в комбинезонах и шапках, пока обедают, иней примораживает тарелки к столу. Мы должны жить иначе, и дом сделать теплым, и мастерскую построить, и уничтожить то безобразие, о котором говорил Николай Михайлович!

Пока Митя произносил свой страстный монолог, я всматривался в лица. В таком маленьком сообществе даже один человек может, как говорится, испортить обедню. Кто им окажется? Прилетевшие вчера девчушки, две Ольги, смотрят испуганно, жмутся друг к другу. Им все непривычно и страшно. Сургучев перебрасывается взглядами с Морозовым и чему–то усмехается. Наверное, Митиной пылкости. Павел Стрежнев, новый завхоз, спокоен и доброжелателен. Мохов глядит на оратора чересчур серьезными глазами. О чем он думает? На лице Катюхова сознание собственного достоинства, слушает так, будто хочет возразить. Вот скажет сейчас, как сказал бы Быков: «Я приехал сюда летать, а не дворником или плотником работать — и все!» Ничего с ним не сделаешь. Но Катюхов сказал другое:

— Арктика нам немного знакома. Дама серьезная, и шутить с ней не следует. Агитировать нас не надо, белоручками не будем. Я думаю так. Верно, Володя?

— Мы работы не боимся — был бы харч! — шутливой поговоркой отозвался на слова Катюхова Сургучев. — У меня аж руки зачесались — где эти трудности, которыми нас тут пугают?